"Роберт Музиль. Прижизненное наследие" - читать интересную книгу автора

ослепительно белым светом, а под ними - много маленьких, уютных разноцветных
лампочек. Если в темноте подойти поближе, ветер бросает навстречу обрывки
музыки, огней, девчоночьих голосов и смеха. Оркестрион рыдает. Звякают
железные цепи. Все летят по кругу, но кроме того, можно качнуться вперед или
назад, наружу или внутрь и толкнуть кого-нибудь в спину или ударить по
ногам. Парни раскачиваются и, пролетая мимо, щиплют девчонок или тащат их с
собой, а те верещат; девчонки тоже гоняются на лету друг за другом, и тогда
они вдвоем орут так, словно одна из них - парень. Так перелетают они из
конусов света во тьму, а затем вдруг снова оказываются на свету; они
успевают поменяться напарниками, тела их выглядят укороченными, рты - как
черные дыры, безликие вороха одежды в лучах внезапного ослепительного света;
так и летят они, кто на спине, кто на животе, криво, как попало. Но после
короткой фазы этого безудержного галопа оркестрион опять быстро переходит на
рысь, а затем на шаг, как старая верховая лошадь, и наконец останавливается.
Мужчина с оловянной тарелкой в руках идет по кругу, но все остаются на своих
местах или, самое большее, обмениваются девчонками. И здесь не то, что в
городе, где на карусель приходят каждые два-три дня новые посетители; ведь
тут, что ни день, летают по кругу одни и те же люди, от первых сумерек и
часа три кряду, и так дней десять, пока мужчина с оловянной тарелкой не
почувствует, что интерес начинает падать, и в одно прекрасное утро он
отправится дальше.



УМЕЕТ ЛИ ЛОШАДЬ СМЕЯТЬСЯ?

Один уважаемый психолог написал следующие слова: "...Ибо животное не
знает ни смеха, ни улыбки". Это побуждает меня рассказать, как я видел
однажды смеющуюся лошадь. Я до сих пор думал, что всегда успею об этом
рассказать, и мне не приходило в голову поднимать вокруг этого шумиху; но
раз уж это нечто настолько ценное, я с удовольствием изложу все подробно.
Итак, это было перед войной; конечно, может статься, что с тех пор
лошади уже не смеются. Лошадь была привязана к тростниковой изгороди,
окружавшей небольшой дворик. Светило солнце. Небо было синее. А воздух -
необычайно теплый, хотя стоял февраль. Но в противоположность этому
божественному комфорту отсутствовал всякий человеческий комфорт: короче
говоря, я находился недалеко от Рима, на проезжей дороге у ворот в город, на
границе между скромными домами городских окраин и начинающейся сельской
Кампаньей.
Лошадь тоже была деревенская: молодая, изящная, той ладной, приземистой
породы, которая не имеет ничего общего с пони, но на которой рослый всадник
выглядит как взрослый верзила на кукольном стульчике. Ее чистил смешливый
парень, солнце грело ей спину и щекотало лопатки. Но только у лошади, если
можно так выразиться, четыре лопатки, и поэтому щекотно ей вдвое сильнее,
чем человеку. Кроме того, у этой лошади, похоже, было какое-то особенно
чувствительное место на внутренней стороне каждого бедра, и всякий раз,
когда к нему прикасались, она не могла удержаться от смеха.
Щетка еще только приближалась, а лошадь уже откидывала назад уши,
начинала беспокоиться, пыталась повернуть туда морду, и когда оказывалось,
что ей это не удается, обнажала зубы. Но щетка весело продвигалась дальше,