"Роберт Музиль. Прижизненное наследие" - читать интересную книгу автора

становится четче и крупнее, но главным образом - исконнее и демоничнее.
Шляпа, увенчивающая по прекрасному обычаю мужскую фигуру, составляющая
единое целое с человеком мира и власти, вполне живое, с нервами, творение,
часть тела, даже души, в одно мгновение вырождается в нечто похожее на
безумие, когда увеличительное стекло пресекает ее романтические связи с
окружающей средой и восстанавливает правильные оптические связи.
Грациозности женщины наносится смертельный удар, как только бинокль
охватывает идущее вверх от каймы юбки мешкообразное образование, из которого
торчат надломленные короткие ходульки. А каким пугающим становится зубовный
скрежет любезности и младенчески смешным гнев, когда их изолируют от объекта
воздействия и замыкают в круг бинокля! Между нашей одеждой и нами, равно как
и между нашими обычаями и нами, существует сложная моральная кредитная
связь; мы сперва ссужаем их всем, что они значат, а затем у них же
одалживаем это с двойными процентами; и потому мы сразу же оказываемся
близкими к банкротству, если отказываем им в кредите.
Разумеется, с этим связаны и многократно осмеянные сумасбродства моды,
которые в одном году удлиняют человека, в другом - укорачивают, делают его
то толстым, то худым, то вверху широким, а внизу узким, то вверху узким,
книзу широким, в одном году все в нем выпячивают, а в следующем - все снова
вдавливают, начесывают волосы на лоб или откидывают назад, направо или
налево. Моды, если рассмотреть их без всякого сочувствия, предоставляют
поразительно мало геометрических возможностей, которые варьируют с
превеликой страстью, без того, чтобы когда-либо полностью сломать традицию.
Если приобщить к этому также моды в сфере образа мышления, эмоций и
действий, где происходит то же самое, наша история предстает перед оком,
ставшим более чувствительным, чуть ли не в виде загона, среди малочисленных
стен которого человеческое стадо бессознательно мечется из стороны в
сторону. И все же, как охотно следуем мы за вожаками, которые сами,
собственно, в испуге бегут впереди, и какое счастье ухмыляется нам из
зеркала, когда мы оказываемся в сообществе и выглядим как все и все выглядят
иначе, чем вчера! Зачем все это? Возможно, мы опасаемся, с полным
основанием, что наш характер рассыплется, как порошок, если мы не засунем
его в общественно дозволенный кулек.
Наблюдатель дошел наконец до ног, то есть до того места, которое
выделило человека из животного царства. И какое оно ужасное у мужчины и
женщины! Кое-что об этом мы уже, правда, знаем из кино, где знаменитые герои
и героини появляются из-за кулис, торопливо переваливаясь с боку на бок, как
утки. Но кино служит любви к жизни и старается скрасить ее слабости, что ему
и удается с помощью все развивающейся техники. Совершенно иначе ведет себя
бинокль! Безжалостно стоит он на том, чтобы показать, как нелепо ноги вверху
отталкиваются от бедер и как неуклюже они опускаются на каблук и подметку;
они не только нечеловечески качаются и первыми предвещают самое худшее, но
вместе с тем чаще всего еще и демонстрируют характернейшие индивидуальные
ужимки. Человек через оптический прибор на протяжении пяти минут наблюдал
два таких случая. Едва он взял на мушку молодого кавалера в спортивном шлеме
и в полосатых, как шея вяхиря, носках, он обнаружил, как тот, невозмутимо
шествуя, словно повелитель, рядом со своей девушкой, при каждом своем
медленном шаге с почти незаметным усилием отрывал ногу от земли. Никакой
врач, никакая девушка, да и он сам не могли предвидеть того ужаса, который
ему предстоял; лишь оптическое стекло выделило едва заметный жест