"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

будет подчиняться ему во всем. Но они просчитались, и я еще проучу Базини.
- Как ты узнал это?
- Я один раз пошел за ними.
- Куда?
- На чердак, тут рядом. Райтинг взял у меня ключ от другого входа.
Тогда я пришел сюда, осторожно открыл дыру и прокрался к ним.
В тонкой стенке-перегородке, отделявшей эту каморку от чердака, был
пробит лаз как раз такой ширины, чтобы мог протиснуться человек. Это
отверстие должно было служить на случай тревоги запасным выходом и обычно
закладывалось кирпичами.
Наступила длинная пауза, во время которой слышно было только, как тлеет
табак.
Терлес был неспособен думать; он видел... Он вдруг увидел за своими
закрытыми глазами какое-то неистовое коловращение событий... людей; людей в
резком освещении, с яркими пятнами света и подвижными, глубоко вкопанными
тенями; лица... лицо; улыбка. Взмах ресниц. Трепет кожи; он увидел людей
такими, какими никогда еще не видел, никогда еще не ощущал их. Но видел он
их не видя, без образов, без картин; так, словно видела их только его душа;
они были так отчетливы, что его тысячекратно пронзала их убедительность, но,
словно останавливаясь на неодолимом пороге, они отступали, как только он
искал слова, чтобы овладеть ими.
Он должен был спрашивать дальше. Его голос дрожал.
- И ты видел?
- Да.
- А... каков был Базини?
Но Байнеберг промолчал, и снова слышно было лишь беспокойное шуршанье
папирос. Не скоро заговорил Байнеберг снова:
- Я обдумал это дело со всех сторон, а ты знаешь, что в таких вещах я
смыслю. Что касается Базини, то его, я полагаю, жаль не будет ни в каком
случае. Выдадим ли мы его, поколотим ли или даже удовольствия ради замучим
до смерти. Ведь я не могу представить себе, чтобы в замечательном мировом
механизме такой человек что-либо значил. Он мне кажется созданным чисто
случайно, вне ряда. То есть он, вероятно, должен что-то значить, но
наверняка что-то столь же неопределенное, как какой-нибудь червяк или
камешек на дороге, о котором мы не знаем, пройти ли нам мимо него или его
растоптать. А это все равно что ничего. Ведь если мировая душа хочет, чтобы
одна из ее частей осталась в сохранности, она выражается яснее. Тогда она
говорит "нет" и оказывает сопротивление, она заставляет нас пройти мимо
червя, а камню придает такую твердость, что без инструмента мы его не можем
разбить. Ведь прежде чем мы принесем инструмент, она окажет противодействие
множеством мелких, упрямых сомнений, а если мы преодолеем и их, то, значит,
дело это с самого начала имело другое значение.
У человека она эту твердость закладывает в его характер, в его
сознание, что он человек, в его чувство ответственности за то, что он часть
мировой души. Потеряв это сознание, человек теряет самого себя. А потеряв
самого себя и от себя отказавшись, человек теряет то особенное, то
существенное, ради чего природа создала его человеком. И никогда нельзя быть
так уверенным, как в этом случае, что имеешь дело с чем-то ненужным, с
пустой формой, с чем-то, давно покинутым мировою душой.
Терлес не почувствовал противоречия. Да и слушал он довольно-таки