"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

родителей" - так он обычно говорил это мысленно - Терлес уже не мог тогда,
например, воочию представить себе. А когда он делал такую попытку, вместо
образа родителей в нем вспыхивала беспредельная боль, мука которой его
карала и все-таки заставляла упорствовать, потому что ее жаркое пламя и жгло
его, и в то же время приводило в восторг. Мысль о родителях все больше
становилась для него просто поводом вызвать в себе это эгоистическое
страдание, которое умыкало его в свою сладострастную гордость, как в
уединенность часовни, где сотни горящих свечей и сотни иконных глаз кадят
среди пыток самобичующихся...
Когда затем его "тоска по дому" ослабела и постепенно исчезла, это ее
свойство стало видно довольно ясно. Ее исчезновение не повлекло за собой
долгожданной удовлетворенности, а оставило в душе юного Терлеса пустоту. И
по этой своей опустошенности, незаполненности он понял, что утратил не
просто тоску, а нечто положительное, некую душевную силу, что-то такое, что
увяло в нем под предлогом боли.
Но теперь это прошло, и этот источник высокого блаженства стал для него
ощутим лишь благодаря тому, что иссяк.
В это время снова исчезли из его писем следы пробуждавшейся души, и
место их заняли подробные описания жизни в училище и новообретенных друзей.
Сам он чувствовал себя при этом обедненным и голым, как деревце,
которое после неплодоносного цветения вступает в первую зиму.
А родители его были довольны. Они любили его с большой, бездумной,
животной нежностью. Каждый раз, когда у него кончались каникулы, дом ее
казался советнице снова пустым и вымершим, и после каждого такого приезда
она еще несколько дней со слезами на глазах ходила по комнатам, ласково
дотрагиваясь до предметов, которых касались взгляд мальчика или его пальцы.
И оба были готовы сложить за него голову.
Неловкая трогательность и страстная, упрямая печаль его писем причиняла
им боль и приводила их в состояние напряженной чувствительности; веселое,
довольное легкомыслие, следовавшее затем, вселяло радость и в них, и они его
посильно поддерживали в надежде, что преодолели какой-то кризис.
Ни в том, ни в другом они не узнали признака определенного
психологического развития, принимая и боль и успокоение за естественное
следствие данных обстоятельств. Что то была первая, неудачная попытка
молодого, предоставленного самому себе человека развернуть внутренние свои
силы, - это от них ускользнуло.

Терлес испытывал теперь большое недовольство и тщетно искал ощупью
чего-то нового, что могло бы поедут жить опорой ему.

Один эпизод этой поры был типичен для того, что готовилось тогда в
Терлесе к дальнейшему развитию.
Однажды в училище поступил молодой князь Г., отпрыск одного из самых
влиятельных, старинных и консервативных дворянских родов империи.
Все другие находили его кроткие глаза пошлыми и жеманными; над его
манерой стоя выпячивать одно бедро и при разговоре медленно играть пальцами
они смеялись, как над бабьей. Но особенно они издевались над тем, что в
интернат его доставили не родители, а прежний его воспитатель, doctor
theologiae и член монашеского ордена.
А на Терлеса новичок с первого взгляда произвел сильное впечатление.