"Роберт Музиль. Душевные смуты воспитанника Терлеса" - читать интересную книгу автора

как бы останавливаешься, оказавшись в плену собственной мысли.
- Да, но в чем же тут для тебя удовольствие?
- Именно в этом самом. Какой-то вдруг толчок в уме, головокружение,
испуг...
- Ах, перестань, это вздор.
- Я и не утверждал противоположного. Но во всяком случае, это для меня
во всем ученье самое интересное.
- Это просто какая-то гимнастика для мозга. Но никакого смысла в этом
нет.
- Нет, - сказал Терлес и снова посмотрел в сад. За спиной у себя -
вдалеке - он слышал жужжанье газовых ламп. Он следил за каким-то чувством,
поднимавшимся в нем меланхолически, как туман.
- Смысла нет никакого. Ты прав. Но говорить себе это совершенно
незачем. А в чем из того, что мы целый день делаем в школе, есть какой-то
смысл? От чего есть какой-то толк? Толк, я хочу сказать, для себя,
понимаешь? Вечером знаешь, что прожил еще один день, что выучил столько-то и
сколько-то, ты выполнил расписание, но при этом остался пустым - внутренне,
я хочу сказать, ты испытываешь, так сказать, внутренний голод...
Байнеберг пробормотал что-то насчет "упражняться", "готовить ум", "еще
ни за что нельзя браться", "позднее".
- Готовиться? Упражняться? Для чего же? Ты знаешь что-то определенное?
Ты, может быть, на что-то надеешься, но и тебе это совершенно неясно. Вот
что выходит: вечное ожидание чего-то, о чем ничего другого не знаешь, кроме
того, что ждешь этого... Это так скучно...
- Скучно... - протяжно повторил Байнеберг и покачал головой.
Терлес все еще смотрел в сад. Ему казалось, что он слышит шуршанье
сухих листьев, которые собирал ветер. Затем настал тот миг полнейшей тишины,
который всегда наступает незадолго до того, как совсем стемнеет; очертания
предметов, все сильнее растворявшиеся в сумерках, и краски, которые
расплывались, - казалось, застыли на несколько секунд, переводя дух.
- Послушай, Байнеберг, - сказал Терлес, не оборачиваясь, - когда
смеркается, всегда, видно, бывает несколько мгновений совершенно особого
рода. Сколько раз это ни наблюдаю, мне вспоминается одно и то же. Я был еще
очень мал, когда однажды играл в этот час в лесу. Служанка отошла. Я этого
не знал, и у меня было ощущение, что она еще где-то близко. Вдруг что-то
заставило меня поднять глаза. Я почувствовал, что я один. Все вдруг совсем
затихло. И когда я оглянулся, мне показалось, будто деревья молча стоят
вокруг и наблюдают за мной. Я заплакал. Я почувствовал себя покинутым
взрослыми, отданным на произвол неживых созданий. Что это такое? Я часто
чувствую это снова. Это внезапное безмолвие, словно речь, которой мы не
слышим?
- Я не знаю, что ты имеешь в виду. Но почему бы у вещей не быть языку?
Ведь не можем же мы со всей определенностью утверждать, что у них не бывает
души!
Терлес не ответил. Рассуждения Байнеберга были ему неприятны.
Но вскоре тот начал:
- Почему ты все время глядишь в окно? Что ты в этом находишь?
- Я все еще думаю, что это может быть.
На самом деле он думал уже о чем-то другом, в чем не хотел признаться.
Высокое напряжение, сосредоточенность, с которой прислушиваешься к серьезной