"Айрис Мэрдок. Дикая роза" - читать интересную книгу автора

там же в женских вспомогательных частях. Теперь Джимми работал на заводе
Имперского химического концерна в Аделаиде. Что он там делал, Хью
представлял себе весьма смутно. Брак их, несомненно, оказался счастливым.
И все же...
Хью засунул письмо поглубже и вынул руку из кармана. Мимоходом он
взглянул на рабочий столик Энн. Здесь лежали стопки карточек, на которых
было напечатано, что Розарий Перонетт из-за нехватки работников, к
большому сожалению, не сможет этим летом принимать посетителей. Хью не
понимал, как Энн в последние годы вообще справлялась с питомником. Создан
он был, конечно, талантом Рэндла. Это он терпеливым трудом вывел новые, в
большинстве получившие широкую известность сорта роз, благодаря которым
имя Перонетт не будет забыто. В молодости Рэндл был поразительным
садоводом. Он и с Энн познакомился, когда изучал садоводство в Рэдингском
университете, где она занималась английской литературой. Он передал ей
свои знания, но огонька своей неповторимости передать не мог. В Рэндле -
больше от художника, чем от ученого, а уж коммерческой жилки нет и в
помине. Хью вспомнил, как он однажды сказал про Энн: "Она, в сущности, не
любит наши розы. Смотрит на них как на химический опыт". Вероятно, лучшие
дни питомника миновали. Но теперь он целиком держался на знаниях и деловых
способностях Энн.
Хью украдкой посмотрелся в большое зеркало, вознесенное над камином, в
поцарапанной золоченой раме с амурчиками. Словно со стороны, словно в
смущении узнавая кого-то, он увидел крупного сутулого человека с выпуклой
лысиной, окруженной густой отросшей бахромой темных с проседью волос.
Круглые, удивленные, просящие глаза были прозрачно-карие. Кожа вокруг глаз
потемнела, обвисла, здесь особенно заметно проступала старость. Здесь уже
веяло смертью, и все же Хью видел как бы наложенным на этот же череп свое
прежнее, молодое лицо, безмятежно-довольное, энергичное и живое. Но если
сам он мог с тоской и умилением увидеть это свое прежнее лицо, как знать,
не видно ли оно и чужому глазу.
Эти дни он пытался не думать про Эмму Сэндс, но это, конечно, оказалось
невозможно. Женщина, которая мелькнула перед ним на похоронах, несомненно,
была Эммой, и только мысль, что присутствие ее там было проявлением
дурного вкуса, спасала от мысли, что в этом присутствии было что-то
зловещее. Но Эмма никогда не боялась грешить против хорошего вкуса. Она
просто делала то, что хотела. Немного позже Хью вспомнил, что в детстве
Эмма и Фанни были близкими подругами, и вполне возможно, что через столько
лет эта детская дружба для нее не менее реальна, чем та злобная ревность,
которую потом внушала ей Фанни. Но и эта мысль была неприятна.
Снова и снова как наваждение перед глазами у него возникал
приветственный жест Рэндла. Что-то в этом жесте говорило о том, что Рэндл
не удивился, увидев Эмму. Рэндл не удивился, Рэндл в курсе ее дел. Если
вникнуть, за этим может скрываться что-то нестерпимое. Он старался не
вникать; и скорбь по Фанни, снова нахлынувшая на него здесь, в доме, где
она так долго мучилась, овладела им с какой-то целительной силой. Он жег
себя этой чистой болью. И в то же время знал, что его коснулось нечто,
некая зараза, которая, сколько ни отмахивайся, доведет свою разрушительную
работу до конца.
Странно получилось, как он за эти годы снова и снова видел Эмму -
видел, но ни разу с ней не говорил. Словно неведомое божество повелело: не