"Борис Можаев. Трое (Рассказ художника)" - читать интересную книгу автора

- Чтобы судить об искусстве, мало знать анатомию или законы спектра.
Надо иметь еще хотя бы вкус.
- Где уж нам, дуракам, чай пить!
Полушкин отвернулся и демонстративно замолчал. Нина тоже молчала, -
видно, растерялась от неожиданного оборота в споре. Наступила неловкая
минута.
- А вы не пробовали арбузы с медом? - наконец спросила меня Нина. -
Ананас напоминают... Стасик очень любит.
Я вопросительно посмотрел на нее. И вдруг она смутилась - то ли от
неуместности сказанного, то ли от чего другого. Мне почему-то стало жаль ее.
Так и не ответив ей ничего, я распрощался и ушел.


Живу я по-прежнему в просторной ольгинской избе; ем прямо из котла уху
да кашу, запиваю обед мутно-желтой медовухой, сплю на полу на медвежьих
шкурах. Вся мебель в избе состоит из двух скамеек и стола да еще деревянной
кровати, стоящей в простенке за печкой. На кровати и днем и ночью лежит дед
Николай, тугой на уши, и, видать, оттого крайне немногословный. Лежит он в
шубе, в валенках и в малахае. Впрочем, иногда он встает, проходит на крыльцо
и греется на солнышке, не снимая ни шубы, ни малахая. Он подолгу смотрит в
одну точку, тихо шевелит губами, и мне порой кажется, что он шепчет старые
длинные молитвы. В такой позе он совершенно недвижим, и я часто делаю с него
наброски. Не раз я просил его снять малахай и шубу.
- А зачем? Шуба-то при мне дух удерживает... - возражал он с
расстановкой, словно боясь выпустить из себя этого живого духа.
Сам Ольгин располагается в конторе лесничества, такой же просторной и
голой избе, стоящей неподалеку. В отличие от отца, он разговорчив и
любопытен. По вечерам, когда мы с ним варим на костре неизменную уху из
ленка или хариуса, он любит пофилософствовать. В его рассуждениях о тайге
есть что-то унаследованное от старых поверий лесовиков. Лес ему заменял и
семью, и друзей, и жилье.
- Врос я в тайгу, - говаривал он часто, мечтательно вглядываясь в
темные чащобы. - Меня отсюда ничем не выдернешь, разве что подрубить
можно... Да и то корни в земле останутся.
В такие минуты его синие, как лесной воздух, глаза наполнялись светлой
задумчивой грустью; глядя на них, я вспоминаю врубелевского Пана.
Однажды, подавшись ко мне, он произнес со значительным выражением:
- Она, тайга-то матушка, свою душу имеет, да не каждому открывает ее.
Любить надо.
- А наука? - возразил я.
- Что наука? Наука без любви - что посох слепому: пройти пройдешь, а
ничего не увидишь.
Широкоплечий, высокий, в синей косоворотке, ладно облегавшей его
костистую фигуру, он выглядел молодцевато для своих шестидесяти лет. Бороду
он брил, оставляя короткие, чуть седеющие усы. В эту глухую сторону мало
находится образованных охотников на лесничество, и поэтому его, бывшего
лесника, подучившегося на курсах, назначили лесничим. Свое лесное хозяйство
в полтора миллиона гектаров он исходил вдоль и поперек, он сжился с лесом, и
от него самого веет этой неизбывной лесной силой.
Каждый вечер он спрашивал меня одно и то же: