"Борис Можаев. Живой" - читать интересную книгу автора

тревожные свистки, и Фомича забрали.
Судила его тройка "за антисоветскую пропаганду", да еще в "период
подготовки к выборам". Припомнили все: и "скрытый элемент", и саботаж, то
есть отказ от председательства, и исключение из партии. И отправили на
пять лет в тюрьму по "линии врага народа".
Но Живой и в тюрьме не застрял. В тридцать девятом, в финскую войну,
многие из заключенных подавали заявления в добровольцы.
Фомич тоже написал. Дело его пересматривали и освободили. Но пока
заседали комиссии, пока ходили туда-сюда запросы: "Был или не был в
лишенцах?", "Выступал ли против коллективизации?" и прочее - пока
освобождали его, финская война окончилась.
Однако повоевать успел Фомич вдоволь в большую войну...
Принес он с войны орден Славы и две медали, да клешню вместо правой
руки.
И откуда же знать Живому - есть ли на свете счастье? И какое оно?
Перебирая дни и годы своей жизни, он сортировал их, как тальниковые прутья
для корзины: те, что побольше, поважнее, - на стояки шли, помельче - в
плетенку. Отброса вроде бы и не было - все деньки истрачены на дело.
Теперь вот стали говорить, что счастье есть труд. Если это правда, тогда
Фомич самый что ни на есть счастливейший человек на свете. В любую, самую
трудную пору своей жизни он находил себе подходящее дело.
Вот и теперь по ночам Фомич на себе приволок из-за Луки несколько
дубовых бревешек, подправил нижние подопревшие венцы и, главное, сделал
подпорку под матицу - пусть хоть хозяйка спит спокойно.
Вместе с холодами постучала в избу Живого и тревога - пришла повестка:
явиться в райисполком на "предмет исключения".



6


День выдался слякотный: с утра пошел мокрый снег вперемешку с дождем.
Промерзшая накануне земля осклизла и налипала на подошвы. Фомич осмотрел
свои ветхие кирзовые сапоги и решил привязать резиновые подошвы
сыромятными ремнями: дорога до Тиханова дальняя - десять километров. В
такую пору немудрено и подошвы на дороге оставить. Фуфайку он подпоясал
солдатским ремнем - все потеплее будет. А поверх, от дождя, накинул на
себя широкий травяной мешок. Вот и плащ! Да еще с капюшоном, и шлык на
макушке. Как буденовка.
- Ну, я пошел! - появился он на пороге.
Как увидела его Авдотья в таком походном облачении, так и заголосила:
- И на кого же ты нас спокидаешь, малых да старых? Кормилец ты наш
ненаглядный! Ох же ты злая долюшка наша... По миру итить сиротинушкам!
- Ты что вопишь, дуреха? Я тебе кто - покойник?
- Ой, Федя, милый, заберут тебя и посадят... Головушка моя горькая! Что
я буду делать с ними, малолетними? - Авдотья сидела за столом облокотясь
и, торопливо причитая, пронзительно взвизгивала.
Меньшой, Шурка, зарылся в материнские колени и тоже заревел.
- Глупой ты стала, Дуня... - как можно мягче сказал Фомич. - Ныне не