"Андрэ Моруа. Воспоминания (Фрагменты книги) " - читать интересную книгу автора

злонамеренности и коварстве. Отсюда моя наивная доверчивость, сотни
допущенных неосторожностей и бессмысленная надежда доказать фанатикам, что
они заблуждаются. Ведь фанатики сами хотят заблуждаться. Похвально ли это?
По-моему, нет. Но многие люди, к которым я отношусь с большим уважением,
придерживаются иного мнения. В этих неистовых упрямцах они видят соль земли.
"Вам не хватает воинственности", повторял мне Люсьен Ромье и был прав,
потому что присущее мне чувство меры делает мои суждения не такими резкими.
"Истина есть крайность, - учил нас когда-то Ален. - Нужно далеко зайти за
черту умеренности, чтобы понять даже самую простую вещь". "К чертогу
мудрости ведет тропа чрезмерности", - писал Блейк. Я прекрасно понимаю, что
они имеют в виду, но крайности мне чужды, даже противопоказаны, и
истерзанной Франции, я думаю, тоже. Должно быть, для устойчивости мира нужны
как безумцы, чтобы расшевелить народ, так и спокойные умы, чтобы с восходом
солнца унять беснующихся фурий, дочерей тьмы.
Иных бедствия ожесточают, меня же они излечили от многих предрассудков.
Я начал свою жизнь в клане тех, кто повелевает, и долго не мог понять
недовольство других - кем повелевают. Например, прежде я готов был повторить
вслед за Гете: "Несправедливость я предпочитаю беспорядку". Теперь я уже так
не скажу. Невзгоды научили меня терпимости, терпению, выдержке и
состраданию. Или еще: я долгое время считал, что любая женщина, поразившая
меня своей красотой, непременно должна быть умна, скромна и добра. Опыт
обманул мои ожидания, прозрение было мучительным. Но главное, чему я
научился в этой школе, - самопожертвование; если оно не замешено на гордыне,
то дарит ни с чем не сравнимую радость. Самые счастливые мгновения своей
жизни, моменты озарения и восторга я пережил, когда, движимый любовью или
состраданием, забывал о себе. Как это отрадно - забыть себя. В смирении,
если оно добровольное и безусловное, есть чудесная защищенность. У Сайна в
"Заложнике" есть такая реплика: "И вот я сел на последнее место, чтобы никто
меня не потеснил".
Темнеет, сумерки окутывают город, в котором меж тем загораются мириады
огней. Длинная цепочка рубинов рассыпана по Парк авеню, неожиданно они
гаснут, и на их месте уже сверкают изумруды. Ближе к Ист-Ривер на земле
больше огней, чем звезд на перигорском небе. Те, что вблизи, неподвижны, а
на горизонте они мерцают сквозь колеблющийся туман и складываются в
неведомые созвездия. На юге начинают светиться башни и колокольни. В
ослепительном свете прожектора изрытый темными ячейками окон фасад
Радио-сити похож на гигантские соты на фоне грозового неба. Контуры других
зданий размыты, растворены во тьме; только горящие окна взлетают вверх, к
звездам, и кажутся витражами огромного, размером с город, собора. О чем
молится собравшийся в нем люд?
Ах, я знаю, о чем они просили бы, будь они мудры, или, вернее, что они
всеми силами старались бы удержать. То, что уже имеют, - свободу, терпимость
и относительную мягкость нравов. Счастливая Америка, помни наши ошибки, наши
страдания, не думай, что путь в будущее лежит через забвение прошлого;
обновляя, сохраняя, созидая, не разрушай. Чему научили нас бесчисленные
катастрофы? Что не бывает справедливости без порядка. Я был и остаюсь
либералом. Это значит, я убежден, что люди будут лучше и счастливее, если
получат основные свободы. Я понял также, что нет свободы без защищенности и
нет защищенности без единства. Я знаю, что, если по окончании войны Франция
хочет остаться великой державой, она должна будет засыпать "кровавый ров" и