"Александр Морозов. Нестандартный Егорыч" - читать интересную книгу автора

Будто мы с ним уговаривались о встрече именно здесь и яменно в это
время.
- Что вы говорите, Александр Егорович, неужели вовремя? - сказал я,
пытаясь за иронией скрыть свое раздражение.
Нестандартный человек - это, конечно, хорошо, особенно в науке, а
все-таки, знаете, приятнее, когда окружающие ведут себя поавтоматичнее,
непредсказуемей, что ли. Так поспокойней. Тебя не озадачивают, и ты можешь
обратить свой внутренний взор на самого себя, начать лелеять свои
собственные чахлые ростки оригинальности.
Но вот тебя бомбардируют неожиданностью, и чахлые ростки, так и не став
мощной порослью самобытности, ускользают от твоего внимания. Внимание занято
защитой от бомбардировки, то есть выработкой реакций на неожиданности, на их
ассимиляцию. И чем менее сознательна оригинальность другого человека, чем
она более аристократична и непререкаема, тем с большей силой обрушивается
она на тебя.
Что мог я сказать Егорычу? Что нехорошо опаздывать из командировки? Так
он и не собирался, кажется, ее заканчивать. Что непонятна цель его
командировки, непонятен его затрапезный внешний вид и местопребывание?
Опять-таки его безмятежно-спокойная улыбка говорила о том, что, во-первых,
самому Егорычу ответ на все эти вопросы совершенно ясен и что, во-вторых, он
совсем не был склонен немедленно приступить к их обсуждению. Ну что я мог
сказать Егорычу?
Я ничего и не сказал. Вернее, не сказал ничего особенного, ничего из
того, что действительно интересовало меня. Следуя приглашающему движению его
руки, я поднялся на террасу и сел в одно из плетеных кресел, стоящих вокруг
грубо оструганного стола. "Сейчас пойду, кофейку принесу", - сказал Егорыч и
исчез внутри дома. Я сидел один и оглядывался по сторонам. На
противоположном конце стола лежит какая-то толстая тетрадь для записей,
наподобие амбарной книги.
В ней колонки каких-то цифр. Похоже, что это числа месяца, так как
рядом с арабскими цифрами через наклонную черту стоят латинские. Несколько
небрежно вычерченных кривых.
Подойти поближе и посмотреть, что там за записи, я не решаюсь, зная
нелюбовь Егорыча к бесцеремонности. Терраса незастекленная, деревянные
перила потертые, блестят, местами потемнели. Пол из широких досок. Видно,
что уже порядком не хотя и выметен тщательно. Все пусто и просто. Сиди и
слушай несмолкающее ворчание за обрывом.
Но долго сидеть одному мне не пришлось. Через пару минут вернулся
Егорыч, держа в руках кофейник и две чашки.
Поставив все это в центр стола, он захлопнул тетрадь с записями, кинул
ее на узкую полку, косо прибитую над входом в избу, и рухнул в кресло
напротив меня. Рухнул, вытянул ноги и, осмотрев меня и вымершую улочку за
моей спиной, благодушно спросил:
- Ну, как делишки на работе? Что Петр Михайлович?
- Да что, Петр Михайлович меня и послал, - сказал я, не поддаваясь его
благодушию.
- А, ну понятно, понятно, - сказал Егорыч и стал разливать кофе, словно
давая понять, что сказанного уже сверхдостаточно, чтобы перестать говорить о
делах и отдаться созерцанию прекрасного мира, расстилающегося перед нами. Но
во мне, вероятно, оставался еще слишком большой запас нервности, привезенный