"Юнна Мориц. Рассказы о чудесном" - читать интересную книгу автора

и такое сокровище, как сострадание, глубокое соболезнование горькой доле
твоей - на, возьми, пользуйся! Нам не жаль ничего, лишь бы нас миновало. И
за то, что не поровну делятся наши бедствия, мы премного тебе благодарны. Ты
страдаешь, и мы тоже, и мы - сострадаем!.. Даст он в морду или самоубьется.
Слезы окончательного бессилья перед действительностью - тельностью
действий - лились из меня по щекам и капали на подоконник, где пыль раннего
лета их облепила и раскатилась, словно разбился градусник.
Дурочка наша районная вышла набрать дождя в шайку и что-то мумукнула
урке на ухо. Он потянулся, словно спал себе сладко, встал и пошел за ней
черным ходом под навес, где на деревянном столе, я видела, ели они из двух
оловянных мисок огуречную с хреном квасную окрошку, отламывая от круглого
темного хлеба, который там и тогда назывался у нас арнауткой. А потом они
ели с этим хлебом яблочный мармелад, развесное такое повидло. И над чем-то
смеялись они в ладонь. Над чем же он мог смеяться с той дурочкой, которая
выговаривала не более пятнадцати слов?..
В те наивные времена урками называли часто сирот, беженцев и
беспризорников, кормившихся мелкими кражами на продуктовых рынках и в
транспорте. Я не помню имени этого парня-подростка, что звался уркой вполне
добродушно в сознании человеческой улицы, а выдумывать ему подходящее имя из
головы не хочу.
На моей ноге остался маленький белый след от его ножичка, драгоценная
память о нежном возрасте, когда девочки еще падают в обморок при виде
собственной крови. Дурочка давно умерла, перекрасили весь город, а двор тот
зеленый, сиреневый вместе с домами снесли подчистую. Но страхом Божьим,
стыдом, любовью мычащей, улыбкой от боли, непроглядностью тайны и
окончательной ясностью - это вонзилось, как ножичек, и оно же вытекает из
памяти вместе с жизнью, капля за каплей. А последняя капля там остановится,
где мы признаем друг друга, истратив свою оболочку, имя, лицо и речь - все,
что было в аквариуме прозрачного лиственного двора, где ножичком я добывала
землю. В той жизни, где никогда справедливости не было там, где ее искали.
Была, но не там. Там ее точно нигде не было.
Лет сорок спустя на стеклянную крышу стеклянного зала падал с неба
субтропический ливень. Ко мне подошел стройный седой человек, улыбнулся, как
давний знакомый: "Не узнаете?.." С ним была миловидная, смешливая девушка
лет двадцати, то ли дочь, то ли внучка, то ли жена, то ли кто?.. Нет, не
жена, чем-то их лица связаны кровно, каким-то близким родством, даже нечто
напоминающим, как бы я уже видела эту игру света и тени, которая называется
внешностью. Он протянул мне с улыбкой маленький перочинный ножичек,
изумительной красоты, совсем не похожий на тот, который дрожал в земле. Но
сквозь меня, оглушенную долгим перелетом и гулом этого зала, промчалась
сиреневая искра воспоминанья:
- Вы же Панов?! Вы - Панов, жили на той стороне, где сирень, и ваша
тетя была Зоя Панова. Бог мой, какими путями вы здесь оказались?..
Какой дурацкий вопрос! Была гроза, и раскат несусветного грома заглушил
его голос, я расслышала только: - ...ился!.. отаю... раюсь!
Как назло, между нами протиснулась бесцеремонная стайка студентов, к
ней пристроилась куча приятелей. А когда они рассосались, буквально через
минуту, Панова нигде уже не было - ни там, где стоял, ни на стеклянной
лестнице, ни в коридорах стеклянных. Я надеялась, что где-то потом он
разыщет меня. Но человек этот больше не появлялся. И со временем стало