"Глеб Морев. Критическая масса, №4 за 2006 " - читать интересную книгу автора

литературой: "...Мой народ, если я вообще принадлежу к какому-то народу";
Боулз же, будучи преуспевающим нью-йоркским композитором, востребованным
кино и театром, в сороковые годы навсегда покидает США, чтобы поселиться...
нет, не Европе, а в северной Африке, в т. н. Интерзоне (Танжер). Эпиграфом к
третьей части романа "Под покровом небес" он выбирает афоризм Кафки:
"Начиная с определенной точки, возвращение невозможно. Это и есть та точка,
которой нужно достичь".
Об этой "точке невозвращения" - все лучшие вещи Боулза. Помимо романов
"Под покровом небес" (1949) и "Пусть падет" (1952)4 , к "лучшим вещам" я
отношу шесть упомянутых выше рассказов и такие безусловные шедевры, как
"Эхо", "Скорпион", "Ты не я", "Записки с Холодного Мыса", "Донья Фаустина",
"Если я открою рот", "Замерзшие поля", "Некто-из-Собрания", "Тапиама",
"Время дружбы". Какой из них можно назвать наиболее характерным, "визитной
карточкой" писателя? Трудно сказать. Все они - "холодные, жестокие,
беспристрастные и моралистические в своей безжалостной аморальности" (Нед
Рорем). Но формально, с некоторой долей условности, их можно разбить на три
группы.
В первую группу войдут те, в которых представители западной цивилизации
сталкиваются с первобытным, архаичным миром, в результате чего их ждет
катастрофа: безумие, смерть, потеря человеческого облика или, как минимум,
приобщение к пограничному опыту, опыту-пределу. Повествователь здесь
вездесущ, объективен, отстранен; самые яркие примеры - "Тапиама" и "Далекий
случай".
Во вторую - те, где западному человеку не требуется зеркало иной
цивилизации, чтобы обнаружить в себе самом источник древнего ужаса и/или
абсолютного зла. Таковы изощренные, зловещие "Записки с Холодного Мыса", "Ты
не я", "Замерзшие поля", в которых или повествование ведется от лица
персонажа, или кругозор рассказчика сливается с точкой зрения протагониста,
и эта ограниченность порождает жуткий "эффект присутствия" - и одновременно
дезориентации, своего рода негативного просветления или когнитивного тупика.
Наконец, к третьей группе принадлежат "этнографические" рассказы,
описывающие замкнутый параллельный мир, подчиняющийся первобытным законам и
стихиям, мир, куда доступ западному современному человеку заказан. Здесь как
должное воспринимают кровавые ритуалы, магию, бесхитростное коварство,
обман, самые примитивные инстинкты, сверхъестественные превращения,
жестокость. Повествовательная техника тяготеет к сказу, мифу; вместе с тем
рассказчик зачастую опасно сближается со своим героем, занимая
парадоксальную двойственную позицию "лазутчика". К числу таких рассказов
относятся "Скорпион", "Донья Фаустина", "Некто-из-Собрания", "Нежная добыча"
и большинство поздних (с конца шестидесятых) вещей, составивших третий том.
Некоторые из этих поздних рассказов, по признанию писателя, написаны
под кифом и отчасти посвящены опыту наркотического опьянения, также
служащего "точкой" перехода в иное, во всех смыслах, состояние, из которого
путешественнику не всегда дано возвратиться. Любопытно, однако, что еще до
приобщения к традиционной арабской культуре (Боулз был знатоком и
собирателем аутентичной музыки североафриканских племен, переводил арабскую
прозу и до самого конца выкуривал по несколько трубок кифа в день) воротами
в литературное творчество стало для него автоматическое письмо. О
происхождении "Скорпиона" и "Доньи Фаустины", созданных в конце 1940-х под
влиянием сказаний и легенд тропической Америки, которые Боулз адаптировал