"Глеб Морев. Критическая масса, №4 за 2006 " - читать интересную книгу авторалитературой: "...Мой народ, если я вообще принадлежу к какому-то народу";
Боулз же, будучи преуспевающим нью-йоркским композитором, востребованным кино и театром, в сороковые годы навсегда покидает США, чтобы поселиться... нет, не Европе, а в северной Африке, в т. н. Интерзоне (Танжер). Эпиграфом к третьей части романа "Под покровом небес" он выбирает афоризм Кафки: "Начиная с определенной точки, возвращение невозможно. Это и есть та точка, которой нужно достичь". Об этой "точке невозвращения" - все лучшие вещи Боулза. Помимо романов "Под покровом небес" (1949) и "Пусть падет" (1952)4 , к "лучшим вещам" я отношу шесть упомянутых выше рассказов и такие безусловные шедевры, как "Эхо", "Скорпион", "Ты не я", "Записки с Холодного Мыса", "Донья Фаустина", "Если я открою рот", "Замерзшие поля", "Некто-из-Собрания", "Тапиама", "Время дружбы". Какой из них можно назвать наиболее характерным, "визитной карточкой" писателя? Трудно сказать. Все они - "холодные, жестокие, беспристрастные и моралистические в своей безжалостной аморальности" (Нед Рорем). Но формально, с некоторой долей условности, их можно разбить на три группы. В первую группу войдут те, в которых представители западной цивилизации сталкиваются с первобытным, архаичным миром, в результате чего их ждет катастрофа: безумие, смерть, потеря человеческого облика или, как минимум, приобщение к пограничному опыту, опыту-пределу. Повествователь здесь вездесущ, объективен, отстранен; самые яркие примеры - "Тапиама" и "Далекий случай". Во вторую - те, где западному человеку не требуется зеркало иной цивилизации, чтобы обнаружить в себе самом источник древнего ужаса и/или не я", "Замерзшие поля", в которых или повествование ведется от лица персонажа, или кругозор рассказчика сливается с точкой зрения протагониста, и эта ограниченность порождает жуткий "эффект присутствия" - и одновременно дезориентации, своего рода негативного просветления или когнитивного тупика. Наконец, к третьей группе принадлежат "этнографические" рассказы, описывающие замкнутый параллельный мир, подчиняющийся первобытным законам и стихиям, мир, куда доступ западному современному человеку заказан. Здесь как должное воспринимают кровавые ритуалы, магию, бесхитростное коварство, обман, самые примитивные инстинкты, сверхъестественные превращения, жестокость. Повествовательная техника тяготеет к сказу, мифу; вместе с тем рассказчик зачастую опасно сближается со своим героем, занимая парадоксальную двойственную позицию "лазутчика". К числу таких рассказов относятся "Скорпион", "Донья Фаустина", "Некто-из-Собрания", "Нежная добыча" и большинство поздних (с конца шестидесятых) вещей, составивших третий том. Некоторые из этих поздних рассказов, по признанию писателя, написаны под кифом и отчасти посвящены опыту наркотического опьянения, также служащего "точкой" перехода в иное, во всех смыслах, состояние, из которого путешественнику не всегда дано возвратиться. Любопытно, однако, что еще до приобщения к традиционной арабской культуре (Боулз был знатоком и собирателем аутентичной музыки североафриканских племен, переводил арабскую прозу и до самого конца выкуривал по несколько трубок кифа в день) воротами в литературное творчество стало для него автоматическое письмо. О происхождении "Скорпиона" и "Доньи Фаустины", созданных в конце 1940-х под влиянием сказаний и легенд тропической Америки, которые Боулз адаптировал |
|
|