"Глеб Морев. Критическая масса, №4 за 2006 " - читать интересную книгу автора

путях зла. Перевод этот воспроизведен в третьем томе данного издания,
история же его такова. В 1984 году Аркадий Драгомощенко получил из США две
коробки с книгами издательства Black Sparrow Press, специализировавшегося на
"потаенной" американской классике и всевозможных параферналиях авангарда.
Среди книг Буковски, Фантэ, Олсона, пухлых репринтов журнала Blast,
вдохновлявшегося идеями Паунда эпохи "вортицизма", оказались и два романа и
том избранных рассказов писателя, о существовании которого тогда вообще
здесь вряд ли кто-либо слышал. Так в "Митином Журнале" появилась "Гиена".
Позднее этот том перекочевал в руки Сергея Хренова, напечатавшего в
машинописном же журнале "Предлог" еще один рассказ - "Под небом" и
взявшегося переводить "Сколько ночей"1 . Оба вошли в трехтомное собрание,
наряду с "Далеким случаем", "Тысячей дней для Мохтара" и "Нежной добычей" в
переводах Василия Кондратьева, также впервые увидевшими свет в начале 1990-х
в том же "Митином Журнале", почти одновременно с экранизацией в 1990 году
Бернардо Бертолуччи романа Боулза "Под покровом небес" (The Sheltering Sky).
(Помимо сугубо историко-литературного интереса все это важно еще и
потому, что неким таинственным, едва ли не мистическим образом связано с
гибелью обоих переводчиков Боулза. Сергей Хренов при загадочных
обстоятельствах в 1995-м упал в лестничный пролет. Василий Кондратьев,
посвятивший другу некролог2 , больше напоминающий обращенное вспять
пророчество, спустя четыре года повторил его страшный полет. Они
обменивались книгами Боулза, писателя, в котором, по словам знавшего его по
Танжеру Уильяма Берроуза, таится какая-то зловещая тьма, "как в
недопроявленной пленке". Незадолго перед смертью Василий Кондратьев
договорился с издательством "Симпозиум" о переводе романа "Под покровом
небес", но приступить к нему не успел. Этот перевод стал моей работой
траура, обессиливающей, мучительной, как любая повинность, от которой не
уклониться, которая с садистской навязчивостью вновь и вновь приближает тебя
к последней черте. "Его крик прошел сквозь последний образ: сгустки свежей,
сверкающей крови на земле. Крови на экскрементах. Высший миг, высоко-высоко
над пустыней, когда две стихии - кровь и экскременты, - долго державшиеся
порознь, слились. Появляется черная звезда, точка тьмы в ночной чистоте
небес. Точка тьмы и путь к успокоению. Дотянись, проткни тонкую ткань
покрова небес, отдохни"3 .)
Переводить Боулза непросто - в силу, прежде всего, "стертости",
нейтральности его языка; у него нет ярко выраженной индивидуальной манеры,
свойственной большинству модернистов. Он не экспериментирует со стилем, не
играет с переменой "точек зрения" по ходу повествования, запутывая читателя,
почти не прибегает к экспрессивной технике (разве что в кульминациях или в
описаниях измененного состояния сознания), исповедуя по большей части
протокольно-реалистическое письмо, каковое, впрочем, никогда не сводится к
"реализму". Его языковую стратегию можно в этом отношении сравнить со
стратегией Кафки, который тоже пользовался подчеркнуто "классическим", чуть
ли не гетеанским немецким, описывая вещи, никак не укладывающиеся в
классическую картину мира. Роднит двух писателей и другое: интерес к
животной, бестиальной изнанке человека, его становлению зверем (насекомым);
тяготение к жанру притчи, у Боулза, правда, лишенной теологических
коннотаций; эксцентричность относительно метрополии, относительно своей
национальной и профессиональной идентичности. Пражский еврей в
Австро-Венгерской империи, пишущий по-немецки и зарабатывающий отнюдь не