"Альберто Моравиа. Дом, в котором совершено преступление" - читать интересную книгу автора

бы наплевать на все эти домогательства, но у меня ребенок на руках, и я
должна думать прежде всего о нем.
Лука смутно ощущал, что, хотя Марта и стала любовницей другого, он до
сих пор по-прежнему представлял ее себе такой же, какой она была во времена
их помолвки: почти девочкой, человеком, еще не сложившимся, которому, может
быть, и не суждено повзрослеть. Но теперь, после этой необычайной новости,
он понял, откуда взялось все женское, взрослое, что он почувствовал в ней не
то в первую же минуту, когда встретил ее на пороге кино, не то совсем
недавно, когда заключил ее, измученную и плачущую, в свои объятия. Его
размышления были внезапно прерваны новым ударом грома, на этот раз особенно
сильным, какой сопровождает обычно близкий разряд молнии. Стекла и стены
комнаты задрожали, раздался сухой стук, как будто молния попала в самый дом.
Лука и Марта вздрогнули и посмотрели друг на друга.
- Какая молния, - пробормотала Марта задумчиво, глядя в окно. Теперь,
вслед за первым громовым ударом, слышен был сухой, отчетливый и высокий
треск разрываемой ткани, как будто молния, пробираясь сквозь густую завесу
облаков, встретила на своем огненном пути не воздух, пар и туман, но плотный
и звучный щелк и разорвала его. Потом треск стал отдаленным, казалось, будто
в какой-то огромной, пустой и гулкой комнате вдруг среди ночи обвалился
кусок стены; наконец гром умолк, и с удвоенной силой возобновился монотонный
шум дождя и страстные порывы ветра. И тут, в растерянном молчании, которое
оба хранили после грохота бури, Лука вдруг вновь услыхал высокий и внятный,
несмотря на отдаленность, жалобный плач, тот самый, что долетел до его
слуха, едва он вошел в квартиру. Это ребенок Марты, разбуженный буйством
непогоды, испуганно плакал теперь во мраке. Отдаленный одинокий голосок, при
звуках которого тотчас представлялся затерянный в своей колыбельке ребенок,
с лицом, сморщенным и мокрым от крика, понапрасну протягивающий свои
ладошки, заставил Марту вскочить на ноги.
- Это он, - задыхаясь, сказала она и направилась к двери. - И потом,
это его обычное время.
И они выбежали из гостиной.
В коридоре плач слышался еще отчетливей - то громкий, то сдавленный и,
в зависимости от этого, то возмущенный, то умоляющий. Сопровождаемая Лукой,
Марта подбежала к последней двери в конце коридора, отворила ее и вошла.
Комнатка, выбеленная от пола до потолка, была пуста, только в углу
стояла кроватка, в которой лежал ребенок. Худая пожилая женщина, одетая в
белую с сиреневым юбку и розовую блузку с высоким черным лифом, стягивавшим
ее тощую, иссушенную временем грудь, перегнувшись через бортик кроватки,
щелкала пальцами и причмокивала губами, как делают обычно, чтобы успокоить
чересчур расходившегося ребенка. Едва Марта вошла в комнату, женщина
повернула к ней свое смуглое, изборожденное морщинами лицо, сделала ей знак
приблизиться и, обеими руками вынув ребенка из кроватки, протянула его
матери.
- Ладно, нянюшка, я теперь сама... - сказала Марта, стараясь поудобнее
взять на руки ребенка вместе с его одеяльцем, пеленками и подушечкой.
- Плачет, потому что голоден, - сказала женщина и вышла, предварительно
оправив постельку.
Отвлеченный и успокоенный переменой места и лиц, ребенок, на вид
цветущий и уже довольно подвижной, больше не плакал и даже принялся было
смеяться, размахивая ручонкой и пуская слюнки, но потом вдруг стал