"Майкл Муркок. Бордель на Розенштрассе" - читать интересную книгу автора

них не спали всю ночь, другие только пришли. Они объясняются по-чешски и
по-свитавски, горячо, хотя и безграмотно. Часто цитируются здесь стихи
Коллара и Целаковски: "О моя славянская родина! Имя твое сладко, словно мед;
ты помнишь зло, которое тебе причинили. Тебя сотни раз делили, сотни раз
разрушали, но никогда ты не была столь дорога нам". Они отказываются
разговаривать по-немецки или по-французски. Под рединготами они носят
простые деревенские рубахи. Из обуви они предпочитают сапоги, а курят желтые
самокрутки. Хотя большинство из них училось в университетах Праги,
Хайдельберга или даже Парижа, они не уважают это образование. Они с большим
желанием ссылаются на "зов крови", "инстинкт", утраченную славу и потерянную
честь. Александра рассказывает мне, что какое-то время ее брат был одним из
них, из-за чего главным образом родители и решили увезти его в Рим. Я
отвечаю ей, что ценю ее брата за его политическую непреклонность.
У нее такой мягкий живот. Я касаюсь его кончиками пальцев. Моя рука
скользит к ее лобку. Она артачится и мягко берет меня за запястье. Все, что
вчера казалось мне второстепенным, теперь занимает меня постоянно, почти
навязчиво. Витрина ювелирного магазина, салон знаменитого портного, магазин
модной одежды доставляют мне такое же большое удовольствие, как некогда бега
или чтение книг о каких-нибудь экзотических странах. Эта перемена произошла
со мной внезапно, словно из моей памяти вдруг стерлась прежняя форма
существования. Мысль об Александре зажигает меня. Кровь ускоряет свой бег по
жилам. Мне вспоминается каждое мгновение блаженства. Жестом я отсылаю
Пападакиса. Я цепляюсь за свои ощущения. Они - нечто большее, чем простое
воспоминание. Я вновь вижу ее. Что же я придумал, собственно говоря? Может
быть, она плод моего воображения или я - ее? Банальные события имеют мало
значения. В комнате темнеет. На заднем плане красный бархат и розы. Ее
пассивность, ее слабость. Ее внезапные и дикие приступы страсти, ее белые
зубы. Она становится сильной, но остается такой нежной. Мы затеваем с ней
игру. Она знает ее правила куда лучше, чем меня. Я отодвигаюсь от нее и
встаю. Подхожу к окну и раздвигаю занавески. Она смеется, лежа на смятых
простынях. Я вновь поворачиваюсь к ней:
"А ты - отчаянная".
Пападакис стоит около меня, ожидая указаний. Я прошу его зажечь лампу.
Она засовывает голову под подушку. Ее ступни и икры исчезают под льняным
полотном; в сумерках округло вырисовываются ягодицы. Она вытаскивает голову
из-под подушки, поправляя свои темные локоны. Я вновь рядом с ней и
наваливаюсь на нее, лежащую ничком на кровати, всем телом. Мой пенис
направлен к щели ее зада, охотно отказываясь от ее жаркого влагалища:
никогда - ни прежде, ни потом - мне не доводилось ощущать подобного
возбуждения вагины ни у какой другой женщины. Она кусает меня за руку.
Сегодня на площади шумно, Пападакис говорит мне, что проходит какая-то
политическая демонстрация. "Коммунисты", - презрительно морщится он. Мы
берем экипаж, чтобы прокатиться немного на восток, где на возвышенности
расположен Старомест - сельский пригород Майренбурга. Здесь девочки с важным
видом пасут коз и следят за курами, отгоняя чужих, словно это лисы. Там
среди ферм и мельниц мы остановимся в трактире и пообедаем на свежем
воздухе. В Староместе построено два роскошных дома. В них живут инвалиды
престарелые, за которыми ухаживают монашки. Мы обгоняем вереницу пестрых
ярких цыганских фургонов. Александра показывает мне на пони с
бело-коричневой шкурой, ей бы хотелось такого. Дороги здесь всегда сухие.