"Алексей Молокин. Лабух " - читать интересную книгу автора

Лабух, на ходу распределяя по положенным местам амуницию, кубарем
выкатился из подъезда во двор. Возле дома, упираясь косынками и основанием в
потрескавшийся бетонный куб, гордо, словно восклицательный знак, торчала
ржавая труба, высоченная, как баллистическая ракета времен Империи, и такая
же теперь ненужная. Одна Лабухова подружка как-то сказала, что у дома
старческая эрекция, выразительно посмотрев при этом на Лабуха. После чего
Лабух решил с боевыми бас-гитаристками больше не связываться.
Перекошенная пожарная лестница начиналась метрах в двух от земли. На
стене, справа от лестницы, красовалась высеченная в штукатурке надпись -
"Иван Помидоров, 1984". Память о боевом товарище.
Двор отгородился от внешнего мира покосившимися от старости,
вычерненными дождями деревянными сараями. Несмотря на то, что жителей в доме
становилось все меньше, сараи множились, выбрасывая из себя неопрятные
эмбрионы пристроек, и в конце концов образовали некое подобие хлипкой
крепостной стены, защищающей дом и его обитателей от возможного вторжения
извне. Дожди и зимы терпеливо старили неуклюжие постройки, пещря старые
доски благородной серебряной чернью, но это мало помогало. Рано или поздно
все это должно было пыхнуть скоротечным золотом последнего пожара, да вот не
пыхало что-то. Видно даже несчастья позабыли это место. Да и слава богу.
В центре двора, под тополями с торчащими вверх и в стороны уродливыми
культями ампутированных стволов, выбросивших, однако, новые, уже курящиеся
пухом побеги, имелся щелястый деревянный стол, за которым с комфортом
расслаблялась нешумная троица то ли аборигенов, то ли бомжей, а может быть,
и тех и других. Чем-то эти люди были похожи на уродливые дворовые деревья.
Такие же культяпые фигуры и та же неистребимая способность прорастать сквозь
любые беды. Такая вот получалась, в целом, дружелюбная флора и фауна в
Лабуховом дворе. Лабух не раз и не два сиживал под тополями, рассуждая о
жизни и неизменно приходя к почему-то утешительному для всех выводу, что
жизнь - баба черствая и неласковая. Но без нее и вовсе тошно. Так что в
периоды запоев аборигены считали Лабуха в доску своим, а когда Лабух,
наконец, выныривал из запоя и отправлялся куда-нибудь играть, вели себя
деликатно, то есть особенно не навязывались. Разве что на опохмелку просили,
но вежливо и не настырно, не забывая, однако, напомнить, что придет, братец,
и твое времечко, так что не очень-то заносись...
- Эй, музыкант, махни с нами стаканчик. А потом сбацаешь что-нито
веселенькое, - один из отдыхающих приглашающее махнул рукой.
Лабух подошел. На щелястой, темной и чистой после ночного дождя
столешнице красовалась пластиковая бутылка с мутной жидкостью, имелся и
пластиковый же стаканчик. Обломки дешевых печенюшек и перышки зеленого лука
придавали пиршественному столу завершенность нищеты. Местные жители были
слышащими, но не звукарями, иногда Лабуху казалось, что у них и вовсе не
было никакого повода жить, и все-таки они жили.
- Ну, давай, не стесняйся, махни, - да поговори с нами про этих, про
"Битлов" там, или про негра, который своей трубой целый город разрушил. Вот
бы он на губернаторский дворец дунул. Развалил бы к такой матери, а?
Иер-рихон гребаный!
Слово "Иерихон" во дворе считалось ругательным и применялось в
сочетании с другими словами для обозначения разнообразных эпико-героических
ситуаций.
Искушение острым коготком царапнуло пересохшее горло, но боевая гитара