"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

будто в середине дня или ленивым неподвижным вечером, - так же как после
обеда, когда они ложились в постель и незаметно темнело. Часы их разговоров
и ласк были дольше и безмятежней, чем в обычное время: они не стыдились друг
друга, и это только усиливало их нежность, безумствовали и смеялись вместе,
внезапно умолкали, напряженно глядя друг другу в глаза, с удивлением и
страхом, как свидетели происходившего с ними чуда. А потом, утомленные,
покрытые потом, обессиленные от любви, они слушали свое дыхание в тишине, и
их губы и руки снова возвращались к ласкам, но уже без нетерпения, ноги
сплетались под простынями - словно для того, чтобы постоянно чувствовать
всегда желанное тело друг друга. Их голоса, погружаясь в воспоминания,
становились таинственными, и время растягивалось в них, как замедленное
движение реки, выходящей из берегов в илистой дельте. Они лежали, поддаваясь
течению медленного потока слов, и постоянно говорили, повторяя слова из
пыльной Библии, возможно так же пробуждавшие страсть в ком-то другом более
ста лет назад: "На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя,
искала его и не нашла его". Повторяли имена и песни, слушали их снова через
столько лет, не переставая удивляться, что любили одинаковую музыку в одном
возрасте и имели общее прошлое, в котором, еще не зная друг друга, уже были
вместе. Они жили вне дня и ночи, календаря и часов, как выжившие после
кораблекрушения на необитаемом острове - острове голосов, принадлежавших не
только им самим, но и наполнявших их воображение и память. Им снилось, что
они продолжают разговаривать и снова смотрят бесконечные фотографии Рамиро
Портретиста, а открывая глаза, видели фигуру всадника, скачущего на
занимающемся рассвете или в только что наступивших сумерках. Этот одинокий и
спокойный путник, настороженный, гордый, почти улыбающийся, оставляющий за
своей спиной холм с очертаниями замка, казалось, едет без цели, в какое-то
место, не видное на картине, с неведомым названием, и неизвестно ни имя
всадника, ни долгота и широта страны, по которой он скачет.


*****

Я вижу, как под ровно-фиолетовым, но еще не ночным небом постепенно
загораются огни на смотровых башнях Махины, лампочки на углах последних
домов, мерцающие и дрожащие, как пламя газового светильника, и висящие над
площадями фонари: их свет колеблется, когда ветер качает натянутые между
крышами провода, отчего мечутся в разные стороны тени одиноко бредущих
женщин. Они шагают, опустив голову и уткнув подбородок в шерстяной платок,
неся оловянный бидон или совок с раскаленными углями, припорошенными золой.
На них надеты теплые шерстяные чулки, тапочки из черного сукна, куртки
поверх фартуков, застегнутые до самого верха. Склонившись, женщины двигаются
вперед против ночи и ветра, добираются домой, но все еще не зажигают свет и,
оставив в прихожей совок с углями, идут за жаровней, наполняют ее до
половины дровами и потом, набросав туда углей, выносят жаровню на порог,
чтобы ночной ветер, легкий, как морской бриз, скорее разжег ее. Эта картина
у меня не в памяти, а прямо перед глазами: я вижу, как в холодном полумраке
этот огонь разгорается, в то время как тьма завладевает улицей. Я чувствую
запах дыма и холода, золотистых и красных углей в голубом полумраке, кипящей
смолы и мокрых оливковых дров, запах зимы, ноябрьской или декабрьской ночи,
напоминающей своим немного тоскливым спокойствием затишье перемирия: