"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

еще глубже вжался в проем двери, пытаясь укрыться, просунул руку под пальто,
ища утешение во фляге с водкой, и, сделав всего один глоток, снова
погрузился в великолепие музыки и туман опьянения. Нельзя было шуметь, даже
дышать: слепой был уже в нескольких метрах от него и при малейшей
неосторожности, сдвинувшись хоть на миллиметр, он был бы обнаружен - слепые
обладают сверхъестественным слухом и будто угадывают все происходящее рядом
с ними, чувствуют присутствие чужаков, как животные. "Он услышит биение
моего сердца", - подумал Рамиро, но сам прислушивался лишь к шагам этого
человека, трению его пальто о стену, сухим ударам наконечника палки и
глухому бормотанию, как будто он шептал на ходу молитвы. На несколько секунд
фотограф увидел перед собой тень, тусклый блеск очков и металлического
наконечника, ощупавшего ступеньку, на которой он стоял, и почти коснувшегося
его туфель. Медленная и бесформенная фигура слепого, покачиваясь на
тротуаре, остановилась на мгновение в шаге от Рамиро Портретиста, слегка
повернулась в его сторону, двигая палкой, будто ощупывая препятствие, и
удалилась с нечеловеческой и бесконечно долгой размеренностью, как ожившая
статуя в бронзовых ботинках. На площади Сан-Лоренсо шаги раздавались с
большей гулкостью, и Рамиро пошевелился, когда услышал звук ключа,
поворачивающегося в замочной скважине, и грохот захлопнувшейся двери. Слепой
жил очень близко, в доме на площади, за одним из трех голых тополей,
достигавших своими ветвями самых верхних окон. Он позволил себе еще один
глоток, потер закоченевшие руки, и в его воображении снова зазвучала
величественная грусть квартета Шуберта. Над портиком Дома с башнями
угрожающе вырисовывались силуэты фигурных водосточных желобов. Здание
занимало целый квартал, и фотограф решил, что будет несложно войти внутрь,
перебравшись через полуразрушенную ограду задних дворов.
Рамиро не боялся, что его поймает смотрительница. Он был настолько
одурманен водкой, бессонницей, музыкой и призраками с фотографий, что не
боялся ничего, не понимал, что пьян, и думал, будто тень, напугавшая его
несколько минут назад, была лишь плодом воображения, разыгравшегося в
темноте. Ему уже не нужно было вспоминать мелодию Шуберта или пытаться
насвистывать ее - он чувствовал, как музыка бурлит в его крови, смешанной с
алкоголем, натягиваясь на высоких нотах, словно готовая оборваться, и потом
успокаиваясь, когда у него уже почти останавливалось сердце, давая несколько
мгновений безмятежности, после которых снова возвращался поток тоски, траура
и дерзости. Он не помнил, как спустился в подвалы Дома с башнями и
одновременно глубины своей собственной души, замутненной алкоголем и
растроганной музыкой. Он оказался перед нишей, где по-прежнему сидела
девушка с открытыми глазами, руками, сложенными на коленях, будто не спала,
ожидая его. Она показалась ему совсем маленькой и словно расплывчатой из-за
пыльного нимба локонов - менее красивой и устрашающей, чем на фотографиях,
почти домашней, скучающей и унылой. Теперь, находясь перед ней, Рамиро не
знал, что делать, и в тумане его опьянения стало проблескивать слабое
осознание нелепости и бессмысленности ситуации. При столь близком
рассмотрении ее локоны казались обтрепанной паклей, как волосы куклы, глаза
покрылись мутной пленкой, будто катарактой, и в уголках губ виднелись
маленькие трещинки или морщинки, напомнившие ему женщин, макияж которых
растекался при свете студийных ламп. Рамиро коснулся ее лица со страхом, что
совершает осквернение, и почувствовал, что оно такое же сухое, холодное и
словно присыпанное песком, как и камни подвала. Но ее взгляд, теперь мертвый