"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

качестве первой предосторожности, даже не приняв и не выслушав женщину,
инспектор Флоренсио Перес, убежденный сторонник решительных мер, приказал
немедленно арестовать ее, но когда караульный вышел, чтобы исполнить приказ,
понравившийся самому инспектору своей восхитительной твердостью и
категоричностью, дверь распахнулась и в кабинет ворвалась смотрительница,
вздымая правую руку жестом "вставай, Испания!" и, как тюремной цепью, звеня
связкой ключей, висевшей у нее на поясе.
- Я собиралась рассказать об этом приходскому священнику церкви
Сан-Лоренсо, - сказала она порывисто, не давая инспектору времени выразить
свое негодование, - но вспомнила, что его уже нет, и сказала себе:
"Габриэла, иди сообщи об этом в псарне, все же это больше начальство".
То, что полицейский участок называли в Махине псарней, всегда выводило
Флоренсио Переса из себя, но то, что эта растрепанная женщина с рваным
камзолом на плечах, связкой ключей и грязными резиновыми сапогами ворвалась
в его собственный кабинет в спокойный утренний час, когда инспектор приятно
бездействовал и отбивал ритм одиннадцатисложника, то, что она так крикливо с
ним разговаривала, вовсе не выказывая признаков страха перед его персоной и
произнеся мимоходом слово "псарня", едва не вызвало у него сердечный
приступ. Несильный удар кулаком по столу лишь опрокинул пепельницу на
следственные документы - среди которых инспектор обычно прятал черновики
сонетов, - но ничуть не повысил его самооценку. Он не годился для этой
работы, как часто признавался Флоренсио Перес своему другу детства
лейтенанту Чаморро, которого время от времени вынужден был арестовывать: у
него был не тот характер.
- Сеньора, - предостерег инспектор, поднимаясь и стряхивая пепел,
запачкавший брюки и отвороты пиджака, как дону Антонио Мачадо, - ведите себя
пристойно, или же я вас запру, а ключ выброшу в колодец.
- То же самое сделали и с ней, - сказала смотрительница, выдохнув запах
резины и канализационной трубы, похожий на вонь ее сапог, - ее заперли в
застенке, и для этого даже не потребовался ключ, потому что ей замуровали
выход, чтобы она никогда больше не увидела свет божий.
- Да что вы, здесь нет ничего подобного, - сострадательно пробормотал
караульный, но недостаточно тихо, и инспектор его услышал.
- Говорите только тогда, когда вас спрашивают, Мурсьяно, - сурово
заметил он, - выйдите и ждите моих приказаний.
У караульного было деревенское лицо, и полицейская форма казалась
слишком большой для его тщедушного тела: когда он вытягивался по стойке
"смирно", серый мундир висел на нем как жалкий балахон.
- Значит, мне не уводить эту женщину в качестве задержанной?
- Ни в каком качестве, Мурсьяно, - повысили голос инспектор,
раздраженный тем, что подчиненный осмеливался употреблять его любимые
формулы казенного языка. - Идите и не выводите меня из себя, я сам скажу
вам, что делать, когда закончится допрос.
- Так, значит, вы не запрете меня в псарне? - Смотрительница подошла к
инспектору, молитвенно сложив руки, будто собираясь упасть на колени. - Ну я
же говорила: у вас лицо доброго человека, почти как у мальчишки.
- Сеньора! - Поднявшись на ноги, инспектор обнаружил, что был вовсе не
таким высоким, каким представлял себя в мимолетные моменты эйфории, и,
ударив второй раз по столу, ощутил острую боль в руке, потому что удар
пришелся по металлическому ребру пресс-папье, изображавшему базилику