"Антонио Муньос Молина. Польский всадник " - читать интересную книгу автора

ежедневного труда он описал все семьдесят лет своей жизни и, сев однажды
утром за пишущую машинку, через двадцать минут уже достиг настоящего
момента. Флоренсио Перес немного подумал, неохотно перечитал последние
записи, вставил новый лист бумаги в каретку и начал спокойно печатать свои
воспоминания о следующем дне, видя в этом сначала игру, а потом - обман,
будто позволяя самому себе мошенничество в пасьянсе. Со временем субкомиссар
стал писать все с большей легкостью и даже радостью, рассказав, как его
младший сын, черная овца в их семье и огорчение его старости, прожив
несколько лет в коммуне на Ибице, вернулся домой раскаявшийся, с
остриженными волосами, в галстуке, и попросил у него прощения. Флоренсио
Перес описал поездку в Мадрид, где остановился в том же пансионе, что и до
войны, плавал на лодке в Ретиро, ел жареные креветки в кабачке "Абуэло" и
благодарил Христа Мединасели за возвращение своего блудного сына. К моменту
смерти субкомиссара, в начале июня, его мемуары дошли до первых чисел
следующего Рождества, когда Общество культуры и досуга Махины собиралось
чествовать его в театре "Идеал синема" по случаю золотой свадьбы с полицией
и литературой.
По мере того как рукопись углублялась в будущее и вымысел, она
обрастала все более увлекательными подробностями в отличие от повествования
о реальных событиях, где чувствовалась поспешная и разочарованная сухость:
обнаружение нетленной женщины занимало в мемуарах совсем незначительное
место и было лишено какого бы то ни было разъяснения - возможно потому, что
инспектор забыл детали или, по литературному предположению Лоренсито, некие
скрытые интересы заставляли его и сорок лет спустя хранить тайну. Уже тогда,
в начале карьеры, у инспектора было задумчивое лицо с горестным и
трудолюбиво-высокомерным выражением, видным на фотографиях Рамиро
Портретиста и сохранившимся до самой старости.
- Посмотри на него, - говорит Надя, вспоминая, узнавая почти с
нежностью, хотя видела его в первый и единственный раз восемнадцать лет
назад, когда он был уже старым никчемным полицейским, упорно отказывавшимся
уйти на пенсию. Надя отделяет эту фотографию от других и показывает Мануэлю,
который молча стоит сзади и обнимает ее, просунув руки под блузку. - Он
никогда не менялся.
Лицо у Флоренсио Переса было как из грубого картона, а доходившие до
середины лба волосы, несмотря на то что он приглаживал их назад
бриллиантином, непослушно топорщились жесткими прядями, не поддаваясь
никакой укладке, брови походили на двойную черную арку, а черты лица были
квадратные и мягкие. На толстой и оттопыренной нижней губе инспектора всегда
висел погасший окурок, а подбородок был постоянно черный, хотя он брился
дважды в день. "Нелепое лицо, - думал он с горечью, - такое же нелепое, как
и его имя - Флоренсио Перес Тальянте: одинаково ужасное для полицейского и
поэта, настоящая могила". Рамиро Портретист заснял его на том же месте, где
много лет спустя увидела субкомиссара Надя, и почти в той же позе: за
столом, под распятием, гравюрой Иисуса Христа и портретом Франко, с
телефоном справа и письменным прибором слева, подперев рукой подбородок,
будто желая напустить на себя задумчивый вид. Он скучал и отбивал пальцами
доли стихотворного размера в своем кабинете на площади Генерала Ордуньи,
возле башни с часами, когда вошел караульный и сообщил, что какая-то
женщина, похожая на сумасшедшую, пришла заявить об обнаружении неопознанного
тела, несомненно, жертвы красных, замученной и замурованной в подвале. В