"Ева Модиньяни. Единственная наследница " - читать интересную книгу автора

чулки, вместо которых она с удовольствием сунула ноги в теплые домашние
тапочки на меху. Потрескивание огня, негромкое привычное бормотание няни и
эта теплота, которая, поднимаясь от ног, постепенно разливалась по всему
телу, повергли Анну в приятную истому.
Зеленые глаза Анны, которые не имели ничего общего ни с пронзительно
голубым взглядом Больдрани, ни с карими глазами ее матери, рассеянно
смотрели на двух чудесных лебедей, вытканных на бежевом фоне дорогого
старинного ковра. Существовал еще один такой же точно ковер, вытканный в
восемнадцатом веке во Франции на королевских мануфактурах, - тот принадлежал
Жозефине Бонапарт и украшал некогда ее дворец Мальмезон.
Нежно-голубые стены гостиной были увешаны старинными картинами в
роскошных золоченых рамах, которые Чезаре Больдрани покупал отнюдь не ради
их художественной ценности, а лишь в том случае, когда они вызывали некий
отклик в его душе.
Так, портрет простолюдинки кисти французского мастера напоминал ему
мать. С картины смотрела немолодая уже женщина в скромном белом кружевном
чепце, на плечах ее лежала темная шаль. Лицо напряженное, строгое, но взгляд
теплый и мягкий. Глаза человека, который пережил унижения и нужду, но не
ожесточился душой. Отблески огня в камине придавали особое очарование юной
девушке на картине известного немецкого художника. Лицом и фигурой она
походила на девушку, которую Чезаре любил в ранней молодости.
Анна задумчиво переводила глаза с одного полотна на другое, пока не
остановилась на любимой картине отца, шедевре знаменитого французского
импрессиониста.
Картина эта была торжеством весны, праздником чарующих глаз полутонов -
деревья с нежными, только раскрывающимися почками на молодом лугу, и фигура
женщины, бесплотная, почти неосязаемая, идущая навстречу в прозрачном, как
вуаль, одеянии. В руках у нее букет только что сорванных нарциссов. В этой
женщине Чезаре видел свою красавицу Марию. Ранней весной в парке Караваджо
она так же шла навстречу ему с нарциссами в руке, блаженно полная
зарождающейся в ней жизнью - жизнью Анны. Но почему она, маленькая Анна,
оказалась отвергнутой, не успев родиться? И даже теперь, когда она богата и
всесильна, ее не оставляют эти горькие воспоминания.
Зимой вместе с братом Джулио она жила у бабушки в бедном квартале, в
старом доме с холодным темным коридором и общим туалетом. Как-то она
обморозила ножки, они распухли, ужасно болели, и бабушка, прежде чем уложить
ее спать, заставила ее сделать "пипи" в пузатый с облупившейся эмалью ночной
горшок. "Ты все?" - спросила она. "Да, бабушка". Тогда она усадила Анну на
скамеечку перед горшком и сказала: "Сунь ножки внутрь, да побыстрее, пока не
остыло". Анна подчинилась с той покорностью, которая бывает свойственна
детям в этом возрасте. "Но мне жжет еще больше", - плача, пожаловалась она.
"Жжет, значит, лечит, - утешала бабушка. - Значит, скоро пройдет". Так Анна
и сидела, терпеливо опустив ноги в мочу, пока она не остыла. Бабушка вытерла
ей ноги сухой чистой тряпкой, надела грубые шерстяные чулки и уложила под
одеяло в согретую грелкой постель. Девочка не сводила глаз с висевшего на
стене изображения Мадонны с младенцем и с маленьким щегленком. Она видела
эту картинку даже в темноте, когда бабушка выключала свисавшую с потолка
тусклую лампочку и с молитвой укладывалась рядом.
- На вот, выпей, - с заботливой строгостью сказала Аузония, протягивая
ей чашку лиможского фарфора с дымящимся в ней отваром ромашки.