"Хуан Мирамар. Личное время " - читать интересную книгу автора

портивших подъезды неумелыми граффити - занятие это у них тогда только
входило в моду, и не освоили они его еще толком, да и материалов теперешних
не было, но вред стенам все же наносили существенный.
Он остановился возле двери парадного, поставил на крыльцо бидончик с
пивом и стал ждать, не появится ли кто из соседей, но никто не появлялся.
Время было неподходящее - работающие уже ушли, а пенсионеры появятся позже.
Несмотря на раннее еще время, солнце начало уже припекать. Стоять возле
подъезда на солнце было жарко и скучно, и, помаявшись какое-то время, Рудаки
решился и - будь что будет - набрал 05-26 и дернул вниз металлический
крючок.
"Хорошо, что бидончик оставил, - была его первая мысль, когда шагнул он
через порог открывшейся Двери. - Хорош бы я был сейчас с бидончиком!"

4. Склероз

- Смотри-ка ты, у нас утюг новый, - Рудаки с интересом разглядывал
произведение американской инженерной мысли, а может, и не американской - бог
знает, откуда этот "Тефаль". - И терка какая-то съемная. А терка эта зачем?
И вообще, откуда вещь? - спросил он.
- Ну, ты даешь, - сказала Ива, - профессор рассеянный. Ты же сам его из
Стамбула привез.
- А... - вспомнил Рудаки, - так это же давно было. Он же вроде того
уже, сломался, и мы старым гладили.
Ива посмотрела на него изумленно и покрутила пальцем у виска:
- Ты, я вижу, совсем заработался. Что значит давно было?! Это ведь
новый - ты его на прошлой неделе в Стамбуле купил.
- Ага, этот. Я о нем и забыл как-то, - сказал Рудаки и задумался.
И было о чем: забыл он не только об утюге: утюг - бог с ним, - мелочь
утюг, что ему утюг, о нем и забыть можно, дело было в другом. Дело было в
том, что забыл он об этой поездке в Стамбул, начисто забыл. Забыл, зачем
ездил, правда, тут более или менее понятно - ездил переводить, чего ж еще?
Но вот с кем ездил и как там все в Стамбуле было, забыл начисто. И у Ивы
нельзя спрашивать - к врачу потащит.
Он попытался напрячь память, вспомнить хотя бы что-нибудь из того, что
с ним было в Стамбуле, но ничего вспомнить не смог, совершенно ничего; ни
как туда летел, ни как обратно, ни в какой гостинице жил - ничего. Зато
помнил он отчетливо яркое, несмотря на яркое солнце, оранжевое пламя,
рвущееся из-под крыши мечети, помнил, как сначала медленно наклонялся, а
потом обрушился с грохотом мозаичный минарет и как слились в едином вопле
крики людей, закрывшихся в мечети, слышал "бум-бум" танковых пушек и сухой
треск винтовочных выстрелов. Все это были картинки из проникновения - он
старался забыть этот ужас, который довелось ему пережить дважды, но забыть
никак не мог, а вот поездку в Стамбул не помнил, хоть убей.
Когда Ива куда-то ушла, он позвонил Серикову.
- Ну что, как тебе Стамбул в этот раз? - нарочито бодрым голосом
спросил он Серикова, но тот его оптимизма не разделил.
- Хреново, - ответил он, что-то жуя, отчего его голос прозвучал
зловеще. - Хреново, - повторил он, - такого тяжелого синхрона я не помню,
хотя легких синхронов не бывает, - добавил он свое любимое изречение. - А
все потому, что бабу эту твою взяли третьей, а из нее синхронист, как из