"Стивен Миллхаузер. Метатель ножей " - читать интересную книгу автора

комната, и он вообще-то не врывался - дверь отворилась довольно медленно. Не
нужно было ему ничего знать. Хартер выскользнул бы из ее жизни - не сложнее,
чем снять носок в конце дня, скинуть его чуть помятым, чуть менее пригодным
для ношения - не более того. Нет, звучит уродливо. Он устал, устал - от
всего устал.
И вот, в ту самую ночь, когда он, в конце концов, нащупал выход,
внезапно распахивается дверь и входит маленький муж. Теперь Хартеру придется
жить с воспоминанием о шипящем человечке, о его опозоренной жене, об ужасной
сцене, которой не увидит. И что хуже всего: несмотря на то, что он наконец
порвал с нею, несмотря на то, что его до смерти от всего этого тошнило,
мысль о нежном примирении Марты с ее маленьким мужем совсем не успокаивала.
Наоборот, порождала смутную ревность, точно Хартер сам хотел бы простить
заблудшую и утереть ей слезы.
Он ужасно вымотался, едва замечал, где едет, и вздрогнул, когда перед
ним вдруг вырос его собственный дом. Он не выключил лампочку над кухонной
раковиной - одинокое желтое окно на темной спящей улице. Человечек
остановился внезапно, будто его ударили по лицу. Хартер тщательно закрыл
машину, отпустив ручку и толкнув дверцу бедром. Нашарил ключи, устало
поднялся на третий этаж. В ту ночь ему снилось, что он играет на пианино в
гостиной дома своего детства. Рядом на скамеечке сидит Марта, совсем близко,
касание ее бедра наполняет его теплой дремой, но повернувшись к ней, Хартер
видит, что маленький муж навалился прямо ей на спину и белым кулачком
выкручивает ей ухо.
В свой тридцатник Хартер был крупным мягким человеком с широкими
округлыми плечами и мальчишеским лицом. Носил главным образом одноцветные
рубашки с завернутыми манжетами, мягкие застиранные джинсы "Рэнглер", старые
мокасины надевал на толстые носки. Он преподавал историю - древнюю, новую и
американскую - в местном колледже на задворках дурного района, и играл в
ленивый добродушный теннис.
Хартеру доставалось немало женщин, но ни одна его не удовлетворяла.
Причем не удовлетворяла однообразно: в конечном итоге недостаточно его
волновала, не доводила до предельного неистовства, которого он жаждал. Порой
он думал, что модель его эротической жизни сформировалась еще в седьмом
классе, когда он много месяцев подряд отчаянно добивался девочки по имени
Лоис Бишоп. Поначалу она жестоко его игнорировала, но его настойчивость, его
преданность - возможно, даже его страдания - постепенно произвели
впечатление, и однажды она позволила проводить ее домой. И во время этой
прогулки, посреди восторга столь сильного, что у него болели все мышцы, он
стал замечать в Лоис Бишоп определенные недостатки, не замеченные ранее,
когда она пребывала в царстве абсолютно недоступного. То, как у нее
двигается кончик носа, когда она говорит, некоторая тяжесть подбородка,
тревожная костлявость запястий и длинных больших пальцев. Он ей, видимо,
понравился, но больше не предлагал провожать ее домой, а проходя мимо в
школьных коридорах, становился холодным и надменным.
То же разочарование вернулось к нему в старших классах: скользя ладонью
вверх по чулкам Бернис Коулмен у нее в гостиной полдвенадцатого ночи, он
вдруг представил себе прекрасные, мерцающие, невыносимо желанные ноги Шэрон
Крупки, которая сидела напротив за кленовой партой на "проблемах
американской демократии" и имела привычку все время закладывать одну ногу за
другую - медленно, безостановочно, мучительно. На втором курсе колледжа он