"Генри Миллер. Нью-Йорк и обратно (джазовая легенда) " - читать интересную книгу автора

выдающей жвачку, или лондонского газометра. Бросаешь монетку в щель, прибор
гудит, жужжит, внутри что-то щелкает, на экране загораются буквы - ровно
настолько, чтобы ты успел прочесть написанное, и тотчас гаснут. Думаешь, к
тебе станут приставать на улице? Размечтался! Хищница ждет в темноте
подъезда; завидев мужчину, она внезапно выпрыгнет и пойдет в ногу с тобой,
постепенно сближаясь, не отставая ни на шаг, пока ваши руки не
соприкоснутся, потом бедра, и, когда вы достаточно потретесь друг о друга,
словно пара дворовых кошек, она позволит тебе разинуть варежку и
прицениться - бесстрастная, пресыщенная, равнодушная, холодная, как цемент,
продолжая шагать на своих каучуковых каблучках той напряженной американской
походкой, что создает впечатление устремленности к невидимой цели, к
примеру, к бару за углом, почему бы и нет, не желаете угостить даму, нет, ну
и ладно, пропади ты пропадом.
С тех пор как я в последний раз бывал здесь, все как-то помолодело,
включая шлюх и их расценки. Интересно, куда девали прежних? Скорее всего
послали на скотобойню, пустили на лошадиные сбруи, ремни и обивку для
кожаных кресел. Бродвей принадлежит юности, что касается женского пола.
Мужским особям дозволено выглядеть на средние лета, иметь лысину, брюшко,
бесформенные, кривобокие фигуры, страдать пьяным косоглазием, приливами
желчи, ревматизмом, астмой и артритом, но дамы обязаны молодеть. Быть юными,
бодрыми, крепкими, не знающими износа, как новые здания, новые лифты, новые
машины, нержавеющие ножи и вилки, столь же действенные и острые, словно
серебряные лезвия Горхама. Бродвей полон розовощеких адвокатов и политиканов
с двойными подбородками и рысьими глазами, на шеях - белоснежные крахмальные
воротнички, в нагрудных карманах (у каждого!) торчат свежевыстиранные,
изящно свернутые платочки, костюмы скроены по последней моде, галстуки
подобраны в тон, на брюках отутюженные складки, обувь ослепительно сверкает.
Плевать на кризис: никто не появится на людях в прошлогодней шляпе. Сделав
тебе стрижку, парикмахер больше не возьмется за ту же гребенку, пока ее не
продезинфицируют и снова не упакуют в целлофан. Ткань, что была обернута
вокруг твоей шеи, по пневматическим трубам доставляется в прачечную, дабы на
следующее утро вернуться идеально чистой. Что ни возьми, все работает без
обеда и выходных, даже если никому это не нужно. Непрошеные услуги
оказываются так стремительно, что ты не успеваешь раздобыть деньжат, чтобы
заплатить. Туфли, например, чистят даже в дождь, ибо "крем предохраняет
обувь от сезонного разложения". Везде, на входе и на выходе, по твоему
костюму неизбежно пройдутся щеткой. Чувствуешь себя, как в сосисочном
автомате, из которого нет исхода - разве что сесть на корабль и уплыть
подальше. Впрочем, и тогда нельзя быть ни в чем уверенным. На беду, весь наш
дурацкий мир становится все больше похож на сплошную Америку. Заразу трудно
остановить.
Знаешь, это напомнило мне о великой американской новелле "Время и
Река", реклама которой висит нынче в каждом автобусе, проезжающем через
Пятую авеню. Речь об одной из тех великих американских новелл, что всегда
получают статус "той единственной великой и т. д. ", а через месяц уходят в
забвение, ибо подпорки, на коих держался их шаткий каркас, прогнили и
разваливаются на глазах. Подобно своим сородичам, она просто заполняет собой
пустоту. "Время и Река" существует в трех измерениях, вот только четвертого
ей не дано. Новелла разрастается подобно раковой опухоли. Она не обжигает,
не ревет, не шипит, не плюет искрами, не полыхает и не дымится. Начинаясь,