"Артур Миллер. Фокус" - читать интересную книгу автора

которой он пользовался уже почти семь лет, он видел лицо, которое,
несомненно, могло быть определено, как лицо еврея. В сущности, в его ванную
комнату забрался еврей. Очки сделали с его лицом как раз то, чего он боялся,
но весь ужас состоял в том, что именно так все и произошло. Это было
значительно хуже, чем три недели назад, когда он примерял у окулиста оправу
без стекол. Они еще сильнее увеличили его сходство с евреем типа
Гинденбурга, потому что у него были гладкие ровные щеки, угловатые очертания
черепа и очень светлая кожа и - особенно красноречиво - намечающиеся мешки
под глазами, угрюмые, как у Гинденбурга. И это было бы плохо, но не так
невыносимо. Теперь, когда линзы увеличили его глазные яблоки, бесцветные
мешки исчезли и засияли довольно выпученные глаза. Оправа как будто
уменьшила его плоский череп, покрытый блестящими волосами, и так изменила
его нос, что если раньше его можно было назвать немного острым, то теперь
из-под очков торчал настоящий клюв. Он снял очки и снова медленно их надел,
чтобы проследить за преображением. Он попробовал улыбнуться. Это была улыбка
человека, которого заставляют позировать перед камерой, но он не менял
выражения и это уже была не улыбка. Под такими выпученными глазами это была
ухмылка, а зубы, которые и раньше не были ровными, теперь как будто
оскорбляли улыбку и уродовали ее до издевательской, неуверенной пародии,
гримасы, пытавшейся симулировать веселье и, как ему казалось, изобличенной
по-семитски выступающим носом, выпуклыми глазами, оттопыренными ушами. Ему
представилось, что его лицо по-рыбьи вытянулось вперед.
Он снял очки. Теперь он видел хуже, чем когда-либо раньше, отчего даже
закружилась голова. На негнущихся ногах он прошел из ванной комнаты по
коридору до платяного шкафа, повесил пиджак и спустился по ступенькам в
гостиную. Его мать, сидя с бруклинской газетой на коленях, включила лампу на
подставке за своей спиной, что делала только когда он возвращался вечером, и
смотрела на него через дверной проем, готовая начать короткий вечерний
разговор, соответствующий обычному обмену приветствиями.
Он мог почувствовать запах ужина на плите. Он знал, где находился любой
предмет обстановки, сколько за него было заплачено и сколько времени
пройдет, прежде чем ему придется снова красить потолок. Это был его дом, его
жилище и эта пожилая женщина сидящая в кресле на колесах возле выключенного
радиоприемника была его матерью, и все же он двигался так скованно, как
будто был здесь чужим. Он присел на кушетку перед ней, и они заговорили.
- Ты повесил пиджак? Было ли очень жарко сегодня в городе? Сильно ли
толкались в подземке? Много ли было дел? Как поживает мистер Гарган?
И он ответил на ее вопросы, и пошел есть то, что приходящая прислуга
приготовила ему на ужин. Не ощущая вкуса и, ничего не переваривая, он ничего
и не съел. Потом он умылся над кухонной раковиной и вытерся полотенцем,
которое было здесь для подобных случаев. Странно, но, единственно о чем он
мог сейчас ясно думать так это о том, как отчетливо он видел щетинки на
зубной щетке. Он взял газету, которую не дочитал вчера вечером, - он всегда
дочитывал вчерашнюю газету, прежде чем перейти к сегодняшней - снова сел на
кушетку под лампой и надел очки. Чувствуя, как что-то сжимает его руки, он
снял черные резинки, придерживающие рукава рубашки и положил их рядом. Мать
позвала его по имени. Он поднял голову и повернулся к ней лицом. Она
разглядывала его, постепенно наклоняясь вперед в кресле. Он слабо улыбнулся,
так же, как когда покупал новый костюм.
- Надо же, - засмеялась она наконец, - прямо как настоящий еврей.