"Наталья Михайлова. Оловянное царство " - читать интересную книгу автора

Дядька Михал договорился с кабатчиком, чтобы положить Гойду в жилой
избе (она сенями соединялась с кабацкой). Гойду перенесли в запечек.
Медвежий поводчик всегда и лекарь. В своих скоморошьих странствиях Михал,
случалось, вылечивал скот и людей. Он сам взялся отворить Гойде кровь.
Заснувший за столом, но поднятый на ноги дед Шумила держал руку Гойды над
миской, куда, дымясь в плохо натопленной избе, бежала темная струйка. Дед
Шумила смотрел на нее, испуганно и недоуменно разинув рот.
Гойда не чуял ничего, что с ним делают, только его лицо все больше
бледнело и становилось отрешенно успокоенным.
По утрам дядька Михал уходил на заработки на паперть. В это время еще
длился сорокадневный пост, а в церквах перед обедней совершались часы при
открытых царских вратах, с огромными златоокладными Евангелиями на аналое.
До притвора и паперти доносились песнопения. В эти дни прихожане подавали
нищим особенно много, потому что в проповедях им говорили о том, что Христос
явился в мир не во славе и великолепии, а в нищете, убожестве и уничижении.
С Гойдой сидел дед Шумила. Так ему приказал Михал, которого старый дед
считал своим кормильцем и не смел ослушаться. Шумила оставался при больном
неохотно: старика, как малого ребенка, тянуло к людям, где шумно, где
каменные соборы, пение и колокола, где ему подадут денежку на немощь. А с
больным было страшно и тяжело. То Гойда начинал задыхаться и хрипеть, так
что дед обмирал, а то метался в бреду, и его надо было силой удерживать на
лавке. За день дед Шумила с ним измучился. Когда Гойда ненадолго затих,
Шумила потянулся поправить укрывавший его кожух - у самого тряслись руки. Но
ради этой вынесенной вместе муки дед больше не думал о том, чтобы бросить
своего бывшего кормильца. Он понял: вот он, старый дед, сидит в избе, пускай
и не своей и подле больного, пускай и не родного, да все равно что своего, -
а дальше ведь и того не будет! От этой мысли Шумила исполнился смешного и
жалкого нянечьего рвения.
Еще одно событие случилось напоследок с Евстратом Гойдой, хоть он и ни
разу не приходил в себя. Поглядев на бестолковую суету над ним деда, жена
кабатчика решила сама принять участие в его судьбе. Так случается иной раз,
особенно с не очень молодыми женщинами: Гойда понравился ей за то, каков он
был прежде, что она угадывала теперь в бессильно распростертом теле - за
стать, за красу молодости. Она спросила у деда Шумилы: "Как его звать?" - а
потом, точно не веря своим ушам, повторила: "Гойда? Гойда?" Ведь это было не
имя, а клич плясовой. Жена кабатчика вдруг ощутила, как угаданный ей образ
удалого молодца запал ей в душу. Сердце у ней сжалось, когда она принесла
больному переодеть чистую мужнину рубаху; хотела сама его покормить, но
Гойда уже не принимал пищи.
Воротившись в кабак, спрятав цепи и переодевшись, дядька Михал хмуро
расспрашивал деда Шумилу:
-Что он? Все не в розуме?
-Очень уж ему черти кажутся, - взявшись рукой за щеку, отвечал дед. -
Говорю: что ты мол, детонька?.. Он рубаху на себе рвет: рубаха горит де на
нем! Ажно самого берет за сердце.
Михал снова отворял Гойде кровь. Взял привычку всякий раз пробовать его
добудиться: тряс за плечо, звал. Угрюмо объяснял деду Шумиле:
-Должен он хотя знать, что не на дороге помирает - в хате, как человек.
Смотри, дедко: придет в розум без меня - скажи, что это я ему... я так