"Наталья Михайлова. Оловянное царство " - читать интересную книгу автора

почти с самого попа. Попик велел:
-Сказывай грехи.
Евстрат позабыл, что хотел сказать, только вздохнул, еще ниже
наклоняясь под епитрахилью. Он все боялся разогнуться слишком сильно и
нечаянно сбросить ее с себя. Попик из бедной церковки привык к тому, что его
темные прихожане не всегда умеют высказать свои мысли. Он торопливо
подсказал, начиная с самых простых заповедей:
-Украл ли что?
-Нет, батько, - глухо проронил Евстрат.
-Лгал? Блудил ли с женами? Постишься? Отца и мать чтишь ли? Божился,
сказывай! - скороговоркой продолжал поп.
Гойда потерялся от стольких вопросов, сбивчиво проговорил:
-Нет, батько, не... с женами. Божился сгоряча - было... Нет, батька, я
на домре игрец, домрачей, скоморох был по ремеслу.
Гойда почувствовал, что опять начинает выпрямляться, и скорей нагнул
голову. Но попик сам рывком сбросил с него епитрахиль. Скоморохи были
отлучены от церкви, однако Гойда об этом еще не слыхал, как не слыхал вовсе
о содержании многих других указов, написанных грамотными людьми.
-Волхвы, скомрахи, б...дины дети! Сие творяще да будут во аде
огненном! - запальчиво крикнул поп.
Он назвал Евстрата сыном женщины из кромешного мира и еще другими
словами, которые говорили о его безродности, о поруганности его рода и
поруганности его самого. Эти слова, как будут думать далекие потомки, должны
были указывать на принадлежность Евстрата Гойды к изнаночному миру, миру
горя и срама.
-И скомрахи, и слушающие их, и их дело - все вкупе будет проклято!
Гойда не ожидал этого от тщедушного попика: тот схватил егоза грудки.
Парень быстро поднялся, чувствуя, что попик тащит его вверх. Поп выпроводил
его из своей бревенчатой церковки, как говорили тогда, в толчки. Ожидавшие
своей очереди прихожане смеялись и свистали, глядя на эту в будущем типичную
для цирка пару: маленького и большого. Но и их постиг гнев вспыльчивого
попика: воротившись из притвора, он отругал их за бесстыдное ржанье и
чуть-чуть было не отказал в причастии.
Во рву Гойда подхватил лихорадку. Сперва приступы - озноб, потом жар -
случались через три-четыре дня, потом было прошли совсем, а через месяц
возобновились с более короткими перерывами. О спасении души Гойда больше не
думал. Он не любил бога, а только его боялся и хотел избежать пекла. Не веря
в то, что бог добр, и в то, что это точно бог, Гойда перестал верить и в
спасение. На своем веку ему случалось видеть казни и наказания батогами и
кнутом. Он не мог смотреть прямо, отводил глаза. Эта собственная
человеческая слабость всего упрямее разуверяла его в милосердии неба,
сотворившего ад. Обвыкшись с этой мыслью, парень устал страшиться смерти, и
его жизнь исполнилась до краев глухой скукой, щемящей тоской.
Когда закончились ремонтные работы во рву, Гойда вернулся в Москву.
Помыкавшись немножко там и сям, он нанялся мести по ночам торговые ряды и
дотянул до зимы. Его лихорадка усилилась или усугубилась какой-то новой
болезнью. Гойда что было силы держался на ногах, покуда под Рождество не
упал без памяти на пороге кабака, а там уж не чуял, как его снесли внутрь и
как обобрали, оставив на полу в срамном виде: так часто обирали в кабаках
мертвецки пьяного.