"Геннадий Михасенко. Милый Эп " - читать интересную книгу автора

бы учился уже в девятом, почти в десятом, последнем! Дальше - больше. К
Новому году понахватал троек и даже двоек столько, сколько не наскрести за
все прежние семь лет. "Ты что, Эп, спятил?" - удивлялся комсорг Васька
Забровский. "В чем дело, Аскольд?" - хмуро спрашивали дома. "Опомнись,
Эпов!" - в панике восклицали учителя. На новогодние каникулы Шулин
пригласил меня в свою деревню. Я поехал. Я любил деревню. Мои бабушка и
дедушка по отцу жили в селе, и я класса до пятого каждое лето гостил у них,
но потом как-то охладел, а тут обрадовался. Шулинская деревушка Черемшанка
мне понравилась. Она стояла в лесу, и мы с Авгой стреляли зайцев прямо за
огородами, а за рябчиками и глухарями бегали на лыжах к Лебяжьему болоту.
Неделя промелькнула одним днем, и возвращался я в город с холодным
предчувствием близкой беды. И точно. На меня сразу же навалилась хандра. Но
тут я вдруг понял, в чем дело; оказывается, мне надоела школа. Надоело
играть маленького, надоела суета, классные собрания с разговорами в три
короба, надоела дорога в школу, даже Август Шулин, ставший за каникулы моим
первым другом, опостыливал мне в школьных стенах. Понял я это, и мигом
блеснула идея: бежать, дотягивать восьмой класс и бежать без оглядки.
Куда - я не знал, но идея эта так подхлестнула меня, что я, ко всеобщему
удовольствию, выправил за полмесяца все отметки и на рысях понесся к
финишу, лишь по английскому продолжал болтаться между двойкой и тройкой.
И вот тебе - бах! - новая пара. Это уже попахивало двойкой за
четверть, а то и за год... Но сейчас все вчерашние и завтрашние заботы
утонули в одном ощущении: вырываюсь... И чем дальше отходил я от школы, тем
вольнее и радостнее чувствовал себя, как будто постепенно освобождался от
влияния какого-то тягостного магнитного поля. Даже снег, похожий на поток
силовых линий, начал редеть и ослабевать.
Подняв куцый воротничок плаща и втянув голову в плечи, я свернул в
сквер, малолюдный и тихий. Покачивались сомкнутые в верху голые ветки,
просеивался сквозь них снег и падал обессиленно и сонно. Словно убаюканный,
я закрыл глаза, заранее прикинув, что шагов двадцать пять могу пройти
слепо, ни с кем не столкнувшись. Раз, два, три... Услышав мое заявление,
мама тотчас же с серьезной вроде бы озабоченностью полезет в свою сумку за
стетоскопом, чтобы проверить мое здоровье, как всегда делала, если я хватал
через край... Восемь, девять... Отец глянет тревожно, точно уловит
неожиданный треск в отлаженном механизме, и в глазах его, как в
осциллографах, вспыхнут проверочные огоньки... Хотя отцу сейчас не до меня:
его как главного инженера замотала следственная комиссия из-за цокольных
панелей новой гостиницы, в которых нашли что-то не то... Я сбился со счета
и, вдруг почувствовав, что сейчас наткнусь на какое-то препятствие, открыл
глаза.
Это были две девчонки. Запорошенные снегом, прижавшись головами к
транзистору, они шли бок о бок, нереально симметричные, как сиамские
близнецы. В транзисторе сипло и прерывисто булькала "Лайла" Тома Джонса, и
девчонки легкими шлепками то и дело взбадривали приемник. "Перепаяйте
контакты или приходите ко мне слушать Тома Джонса!" - сказал я мысленно, не
спуская с них телепатического взгляда, но они проплыли, даже не покосившись
на меня. Конечно, что им в моей тощей, длинной фигуре! Им Аполлонов
подавай!
Однажды я спросил у отца, каким он рос - хилым или здоровым. Отец
ответил: доходягой, у бабушки глаза не просыхали, все думала, что помрет;