"Николай Григорьевич Михайловский. Таллинский дневник " - читать интересную книгу автора

каким наши дети, наши внуки никогда его не увидят. Они смогут вообразить,
представить себе то время, но не могут войти в него, почувствовать его
горелый тяжелый вкус, его вязкое течение и испытать такое волнение, от
которого не лечат таблетки нитроглицерина.
Власть этого времени над нами велика. Казалось бы, мы должны избегать
трудных воспоминаний, но с годами количество писем, начинающихся словами:
"Пишет вам бывший краснофлотец..." или "бывший зенитчик...", не убывает.
Люди стремятся памятью к прошлому, они стареют, многое забывают, но имена
тех, а Кем воевали и кого оставили на войне, помнят неизменно. Письма полны
этими именами. Как будто память вымывает их и выносит на поверхность. Эти
имена сопровождает неизменное: "напишите о героических защитниках..."
Почему с таким упорством мы возвращаемся к войне? Действительно ли в
этих возвращениях есть логика? Может быть, в этих днях мы ищем оправдание
своей жизни? Может быть, там мы находим образцы человеческого духа, верность
идеалам честности и добра?
Человек, который в годы войны был девятнадцатилетним, двадцатилетним
моряком, исписывает десятки страниц воспоминаниями о четырех годах войны, а
все последующие десятилетия умещаются буквально в нескольких строках. После
войны работал там-то, сейчас на пенсии. Что же, эти четыре года весят на
чаше весов больше, чем прожитая жизнь?
Человек плачет на пляже о том, что прошло здесь сорок лет назад. Плачет
о погибших товарищах, а ведь он за эти годы, вероятно, многое и многих
потерял, почему же та боль свежа и не притупляется?
Меня самого тоже толкает к этому времени, к этим местам, и, однажды
решив к ним не возвращаться, я возвращаюсь снова и снова. И пишу об этом уже
не в первый раз.

Мирный Таллин

Таллин начинался для меня праздником, городом оживленной яркой жизни,
нарядной толпы, шикарных ресторанов, уютных кафе, городом бойкой торговли. И
в толпе, и в шуршании жалюзи на окнах домов, и в музыке, доносящейся через
распахнутые окна, в богатой карнавальности жизни было что-то лихорадочное,
болезненная напряженность, взвинченность. Шел сороковой год. Я приехал в
Эстонию корреспондентом "Правды" и был ошеломлен пестротой жизни. Это был
калейдоскоп, кинолента, из которой память выхватывает сейчас лишь отдельные
кадры: толпа солидных, неторопливых господ в легких пальто из дорогого сукна
(качество сукна проверялось тем, что в него наливали воду и ни одна капля не
просачивалась насквозь) и непривычное выражение неуверенности на их лицах.
Они пришли в Наркомат народного хозяйства узнать "насчет национализации".
Они стоят группами, как на дипломатическом приеме, ждут выхода наркома и
учтиво беседуют, но в толпе, как по бикфордову шнуру, пробегает искра, то
тут, то там вырывается возмущенное восклицание, нервный жест, белый платок
прикладывается к вспотевшему лбу. А внизу под окнами наркомата толпа
студентов со старым знаменем: на красном полотнище золотые буквы: "Братьям
по классу эстонским рабочим привет от кожевников и печатников Костромы".
Когда-то, после революции 17-го года, это знамя костромичи отправили в
подарок профсоюзам Эстонии, но таможенная пошлина была так высока, что знамя
пролежало в таможне. Студенты нашли его и теперь носили по городу. Те, кто
сидели на улице под тентами за чашкой кофе, смотрели на студентов с