"Робер Мерль. За стеклом (роман)" - читать интересную книгу автора

на плиту, сжимает в комок газету, чтобы разжечь огонь, и, пока закипает вода
для кофе, моется в красном пластиковом тазике. Чтобы побриться, он
подвешивает бутановую лампу к проволоке на потолке, ставит зеркальце на
перекладину лесенки, приставленной к его койке, и пошло: скребет, скребет.
Бреется своим скребком. Дольше всего возится с усами. Подбривает сверху,
снизу, кончика чуть-чуть приподняты, срежешь лишку с одной стороны, уже не
поправишь, придется срезать с другой. Я махнул рукой, обойдусь без усов, но
у Каддура терпения хватает. У него на все терпения хватает - на письма,
которые нужно прочесть, на переводы, на всю эту жизнь во Франции, на жену и
детей, оставшихся там. Усы, ну, к чему, спрашивается, вообще усы? Но, как
знать, может, для Каддура это важно. Может, он и встает-то первым из-за
своих усов, чтобы ему никто не мешал. Эта халупа так мала, что двоим в ней
не развернуться.
Отсюда, сверху, я прислушиваюсь к поскребыванию бритвы - пауза, опять
скребет. Жду, секунда подъема точно известна: когда на меня упадет с потолка
первая капля.
За ночь изорель покрывается льдом, а утром, едва начинает топиться
плита, сосульки подтаивают одна за другой и - кап, кап дождик, холодный
вдобавок. Говорю тебе, ужас. Начинаешь день, а в доме дождь. Вытягиваю себя
из спального мешка и, стоя на перекладине приставной лесенки, скатываю его,
кладу посредине матраса, скатываю матрас, заворачиваю все в кусок зеленого
брезента, который спер на стройке. Взбираюсь опять на койку и, прежде чем
одеться, закрываю крошечное окошечко в изножье своей постели: вчера вечером
я его чуть-чуть приоткрыл, оставил щелочку для воздуха. Нас по трое на
каждом этаже, всего шесть человек, барак маленький, нужно же все-таки дышать
чем-нибудь, но как раз из-за этой струйки воздуха мы чуть не прикончили друг
друга - Моктар и я.
Моктар сначала спал на койке подо мной. Тридцать пять лет, сорок пять,
разве скажешь, сколько ему? Да он и сам не знает. Он феллах из глухого
захолустья, хороший мужик, но неграмотный, упрямый, колючий, как кактус. И
вот этому Моктару моя щелочка ни к чему, он против. Для Моктара, который
только и видел в жизни, что свою халупу, воздух - первый враг. Пойди
объясни ему. Как-то утром хватает он молоток и гвозди из ящика с
инструментами и кричит в ярости: "Ты уморишь меня своим холодом, я твое
окошко заколочу". Но я его опередил, подбежал к лестнице раньше него и
перехватил его там, стоя на перекладине с самым беспечным видом. Моктар
просто взбесился. Заикается, трясет молотком над моей головой, а я ему
говорю насмешливо: "Ну что? Хочешь мне голову размозжить?" И улыбаюсь
вызывающе, мне двадцать лет, я сильный, я гибкий, как пантера, а он старый
шелудивый деревенский пес. Все это заключено в моей улыбке; бедняга Моктар
все размахивает своим молотком, не зная, что делать, сгорая от злости и
унижения. Тогда Каддур говорит, не повышая голоса: "Моктар, положи этот
молоток туда, откуда взял". Моктар смотрит на Каддура, тот сидит перед своей
чашкой кофе, лицо его освещено бутановой лампой, он даже не поднялся, руки
его лежат на столе, он спокоен, не сердится, он приказал - и все. Проходит
секунда, и Моктар выполняет приказание, может, он понял, что так сохранит
лицо. Как бы там ни было, молоток в ящике для инструментов, а Каддур смотрит
на меня. Ну и взгляд, друг. И говорит: "Думаешь, это очень умно, Абделазиз,
дразнить брата?" Я отворачиваюсь, не говоря ни слова, и, поскольку я стою на
лесенке, взбираюсь на свой насест, сажусь, спустив ноги, закуриваю, хотя