"Проспер Мериме. Партия в триктрак (Новеллы)" - читать интересную книгу автора

тайком он собирал сведения о семье голландского лейтенанта; но никто
ничего не мог ему сообщить.
Месяца полтора спустя после несчастной партии в триктрак Роже нашел у
Габриэль записку, писанную каким-то гардемарином, в которой тот,
по-видимому, благодарил ее за проявленную к нему благосклонность. Габриэль
была воплощенный беспорядок, и вышеупомянутая записка валялась у нее на
камине. Не знаю, изменила ли она Роже, но тот уверился в этом и пришел в
бешенство. Единственными чувствами, способными еще привязать его к жизни,
были любовь и остаток гордости, и вдруг сильнейшее из этих чувств внезапно
рушилось! Он осыпал оскорблениями надменную комедиантку; удивительно, как
при своей несдержанности он ее не поколотил.
- Должно быть, - говорил он, - этот фатишка вам дорого заплатил? Вы
ведь только деньги и любите. Вы согласились бы расточать свои ласки самому
грязному из наших матросов, лишь бы у него было чем платить.
- А почему бы и нет? - холодно возразила актриса. - Да, я взяла бы
деньги у матроса, но... _не стала бы его обворовывать_.
У Роже вырвался крик ярости. Дрожа, он выхватил свой кортик и с минуту
смотрел на Габриэль блуждающим взором; потом, сделав над собою страшное
усилие, швырнул оружие к ее ногам и бросился вон из комнаты, чтобы не
поддаться жестокому искушению.
В тот вечер, довольно поздно проходя мимо его квартиры, я увидел у него
свет и зашел попросить какую-то книгу. Он что-то писал с сосредоточенным
видом и, казалось, едва заметил, что я нахожусь в комнате. Я сел около
письменного стола и стал вглядываться в его черты; они так изменились, что
будь на моем месте кто-нибудь другой, он узнал бы его с трудом. Вдруг я
обнаружил на столе уже запечатанное письмо, адресованное мне. Я сейчас же
распечатал его. Роже извещал меня, что он решил покончить с собой, и
возлагал на меня различные поручения. Пока я читал, он продолжал писать,
не обращая на меня внимания: он прощался с Габриэль... Можете себе
представить мое удивление! Пораженный его решением, я воскликнул:
- Как! Ты хочешь покончить с собой? Ты, такой счастливый человек?
- Друг мой! - сказал он, запечатывая письмо. - Ты ничего не знаешь. Ты
не имеешь понятия, кто я такой. Я мошенник. Я столь презренный человек,
что гулящая девка может меня оскорбить, и я так живо чувствую свою
низость, что не смею прибить ее.
Тут он рассказал мне историю партии в триктрак и все, что вы уже
знаете. Я был взволнован не меньше, чем он. Я не знал, что ему сказать; я
пожимал ему руки, на глазах у меня выступили слезы, но я не мог говорить.
Наконец мне пришло в голову убедить его, что он не должен упрекать себя в
том, что сознательно разорил голландца: в сущности говоря, при помощи
плутовства он выиграл у него только двадцать пять наполеондоров.
- Значит, - вскричал он с горькой иронией, - я мелкий вор, а не
крупный! При моем честолюбии быть простым воришкой!
И он расхохотался.
Я залился слезами.
Вдруг дверь отворилась. Вошла женщина и бросилась ему на грудь; то была
Габриэль.
- Прости меня! - воскликнула она, сжимая его в объятиях. - Прости меня!
Я чувствую, что люблю тебя теперь, когда ты совершил поступок, в котором
так раскаиваешься. Хочешь, я тоже украду?.. Я уже украла... Да, я украла: