"Проспер Мериме. Локис (Новеллы)" - читать интересную книгу автора

бы случайно мне в это время пришла в голову другая мысль, в чем
заключалась бы моя вина? Я не более ответствен за свои мысли, чем за те
внешние обстоятельства, которые их вызывают. Из того, что у меня возникает
мысль, нельзя делать вывод, что я уже начал ее осуществлять или хотя бы
принял такое решение. Мне никогда не приходила в голову мысль убить
человека, но если бы она явилась, то ведь у меня есть разум, чтобы
отогнать ее!
- Вы так уверенно говорите о разуме! Но разве он всегда, как вы
утверждаете, на страже, чтобы руководить нашими поступками? Для того чтобы
разум заговорил в нас и заставил себе повиноваться, нужно поразмыслить, -
следовательно, необходимы время и спокойствие духа. А всегда ли вы
располагаете тем и другим? В сражении я вижу, что на меня летит ядро; я
отстраняюсь и этим открываю своего друга, ради которого я охотно отдал бы
свою жизнь, будь у меня время для размышления...
Я пробовал напомнить ему о наших обязанностях человека и христианина, о
долге нашем подражать войну из Священного писания, всегда готовому к бою;
наконец я ему указал, что, непрестанно борясь со своими страстями, мы
приобретаем новые силы, чтобы их ослаблять и над ними господствовать.
Боюсь, что я только заставил его умолкнуть, но вовсе не убедил его.
Я провел в замке еще дней десять. Мы еще раз побывали в Довгеллах, но
без ночевки. Как и в первый раз, панна Ивинская резвилась и вела себя
балованным ребенком. Графа она как-то завораживала, и я не сомневался, что
он влюблен в нее по уши. Вместе с тем он вполне сознавал ее недостатки и
не обманывал себя на ее счет. Он знал, что она кокетка, ветреница,
равнодушная ко всему, что не составляло для нее предмета забавы. Часто я
замечал, что ее легкомыслие причиняет ему душевное страдание; но стоило ей
проявить к нему малейшую ласку, как он все забывал, лицо его озарялось, и
он весь сиял от счастья. Накануне моего отъезда он попросил меня в
последний раз съездить с ним в Довгеллы - может быть, потому, что я
занимал разговором тетку, пока он гулял по саду с племянницей. Но у меня
было еще много работы, и, как он ни настаивал, я должен был, извинившись,
отказаться. Он возвратился к обеду, хотя и просил нас не дожидаться его.
Он сел за стол, но не мог есть. В течение всего обеда он был мрачен и в
дурном настроении. Время от времени брови его сдвигались и глаза
приобретали зловещее выражение. Когда доктор оставил нас, чтобы пройти к
графине, граф последовал за мной в мою комнату и высказал все, что было у
него на душе.
- Я очень жалею, - говорил он, - что покинул вас и поехал к этой
сумасбродке, которая смеется надо мной и интересуется только новыми
лицами. Но, к счастью, теперь между нами все кончено; мне все это глубоко
опротивело, и я больше не буду с ней встречаться.
Он по привычке походил некоторое время взад и вперед по комнате, потом
продолжал:
- Вы, может быть, подумали, что я влюблен в нее? Доктор, дурак, уверен
в этом. Нет, я никогда не любил ее. Меня занимало ее смеющееся личико... Я
любовался ее белой кожей... Вот и все, что есть в ней хорошего... Особенно
кожа... Ума - никакого. Я никогда не видел в ней ничего, кроме красивой
куколки, на которую приятно смотреть, когда скучно и нет под рукой новой
книги... Конечно, ее можно назвать красавицей... Кожа у нее чудесная... А
скажите, профессор, кровь, которая течет под этой кожей, наверно, будет