"Д.С.Мережковский. Было и будет. Дневник 1910 - 1914 " - читать интересную книгу автора

почти болезненная тонкокожесть, как у того же слона в хоботе.
Не только цветы в цветнике, но и хлеб в поле топчет слон. Презрение
Толстого к "политике", к общественности - такое топтание хлеба насущного.
"Почему вы говорите, что я поссорился с Катковым?[7] - пишет он в 1865
году, когда сотрудничает в "Русском вестнике". - Я и не думал... Мне
совершенно все равно, кто бы ни душил поляков или ни взял
Шлезвиг-Голштейн... И мясники бьют быков, которых мы едим, и я не обязан
обвинять их или сочувствовать".
Это дико уже не мудрою дикостью; бесстыдно, бессовестно: напоминает
каннибальскую татуировку "американца" Толстого, который скинул фрак и ходит
нагишом.
Тогда он говорил шутя о политике, а потом уже серьезно, но с не меньшею
дикостью. Если бы когда-нибудь осуществился христианский анархизм Толстого -
этот "прыжок из царства необходимости в царство свободы", не поздоровилось
бы костям человеческим. Зачем растить хлеб, когда можно превратить камни в
хлебы? "Стоит людям сговориться" - и все будут сыты. Это, в сущности, та же
прогулка слона по хлебному полю.
Нужно было раскаленное железо русской политики, чтобы прожечь слоновью
кожу.
Однажды, летом 1862 г., прискакали в Ясную Поляну три тройки с
жандармами и начался обыск. "Что они искали, до сих пор неизвестно, -
сообщает Лев Николаевич Александре Андреевне. - Какой-то грязный полковник
перечитал все мои письма и дневники, которые я только перед смертью думал
поручить тому другу, который будет мне тогда ближе всех; перечитал две
переписки, за тайну которых я отдал бы все на свете, и уехал, объявив, что
он подозрительного ничего не нашел. Счастье мое, что меня тут не было, - я
бы его убил".
Он хочет писать государю и бежать из России, "где нельзя знать минутой
вперед, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут".
Вот когда он понял, что значит "политика"; вот когда от раскаленного
железа толстая слоновья кожа задымилась, закоробилась. "Я убил бы его!" -
это не в шутку сказано. Хотя бы только в мыслях, на одно мгновение, он был
убийцей. Потом, когда учил "непротивлению злу", жаль, что не вспомнил этого
мгновения.
Не вспомнил, забыл, как будто ничего и не было. Обожженное место
зажило.
"Я спокоен и счастлив... Внешняя жизнь моя все та же, т. е. лучше не
могу желать... Les peuples heureux n'ont pas d'histoire... Немножко есть
умных и больших радостей и толстый фон - глупых". Толстый фон - толстая кожа
слона. Опять презирает политику. "Я живу хорошо... Три года не читал и
теперь не читаю ни одной газеты". Впрочем, и тогда, в самую минуту боли,
презирает (или делает вид, что презирает) политику. "Если вы меня помните с
моей политической стороны, то вы знаете, что всегда я был совершенно
равнодушен к либералам, которых презираю от души".
И вдруг опять обжог.
"Я под следствием, под арестом, - пишет он в 1872 г., ровно через
десять лет после того обыска. - Страшно подумать, страшно вспомнить о всех
мерзостях, которые мне делали, делают и будут делать... Я умру от злости...
Я убедился, что они ненавидят меня... Я решился переехать в Англию навсегда
или до того времени, пока свобода и достоинство каждого человека не будут у