"Д.С.Мережковский. Царство Антихриста " - читать интересную книгу автора

Бич Божий поднят над Европою. Хотим ли мы или не хотим, чтобы он
опустился? Такова нераскаянность, таково окаянство Европы, что иногда хотим.
Европейцы думают, что русский большевизм - болезнь для них не опасная:
что-то в роде чумы на рогатый скот - к людям неприлипчива. Но, если они
ошиблись, то жестоко расплатятся.
Мы уже давно не ждем от Европы жалости. Произошла катастрофа небывалая:
тридцать миллионов людей погибло в России. И если погибнут все, - не будет
жалости. И добро бы только у "буржуев", - нет, европейские пролетарии к
русским братьям своим, гибнущим, еще безжалостнее.
Мы уже давно не ждем стыда от Европы. Все знают, что такое большевики.
И вот, самые гордые из европейских народов продают им честь свою за ничто. И
добро бы только "буржуи", - нет, и пролетарии, - эти еще бесстыднее.
Ни стыда, ни жалости; так нет ли хоть страха? Но и страха почти уже
нет. Помните тургеневского мальчика, выглянувшего в окно, во время кончины
мира: "Дяденька, глянь-ка, земля провалилась!" Провалилась Россия, шестая
часть планеты Земля, а Европа хочет устроиться на самом краю провала.
Чем грозит русский большевизм Европе, мы предчувствовали смутно еще
там, в России, во время наступления Колчака, Юденича, Деникина; но только
здесь, в Европе, только теперь, после падения Врангеля, мы видим это с
неотразимою ясностью.
Когда под Варшавою разбиты были красные полчища, ничего не стоило
свергнуть Советскую власть. Внутри России все уже было готово, и достаточно
было искры, чтобы произошел взрыв; достаточно было малейшего извне
дуновения, чтобы Советская власть разрушилась, как карточный домик. Но
Европа не двинулась, не шелохнулась. Польша заключила мир, Врангель пал, и
большевизм, восторжествовав, неимоверно усилился.
Отчего же Европа осталась недвижною? Не захотела или не смогла
двинуться? Страшный вопрос.
Наш страх за Европу - страх за себя, за свое. "Моя Европа", - говорил
Чаадаев. "У нас две родины - наша Русь и Европа", - говорил Достоевский.
Европейцы в Европе - англичане, итальянцы, французы, немцы; только
русские - европейцы всемирные. Гениальною особенностью Пушкина, самого
русского из русских людей, Достоевский считает эту способность ко
всемирности, "всечеловечности", к чудесным перевоплощениям, вхождением
русской души в души всех других народов.
Слабость нашего национального чувства, ныне столь роковая для нас,
может быть, и зависит от этого чрезмерно напряженного чувства всемирности. У
нас две родины, наша Русь и Европа; одну мы уже потеряли; что если потеряем
и другую? Вот наш страх.
Первое и последнее слово Европы о большевизме - "невмешательство".
Россия лежит, как тяжело больной, без сознания, без памяти; сама не может
встать. А Европа говорит: "Не тревожьте больного, не приводите в чувство, не
подымайте, не вмешивайтесь в русские дела".
Это одно из двух: или бездонное невежество, или бесстыдная ложь.
Тут, в самом понятии "вмешательство", положение дел извращено в корне.
Речь идет вовсе не о том, чтобы Европе вмешиваться в русские дела, а о том,
чтобы России не вмешиваться в дела европейские. Ведь, главная сущность
русского большевизма и есть воля к такому вмешательству, воля ко "всемирной
революции". Русский большевизм значит Интернационал, а Интернационалом
решаются дела не только России, но и всей Европы. Те, кто говорят о