"Дмитрий Мережковский. Воскресшие боги" - читать интересную книгу автора

по широким полям. Желтолицая рабыня-черкешенка смачивала волосы губкою,
насаженною на острие веретена. Татарка, с узкими косыми щелями глаз, чесала
их гребнем из слоновой кости.
Жидкость для золочения приготовлялась из майского сока корней орешника,
шафрана, бычачьей желчи, ласточкина помета, серой амбры, жженых медвежьих
когтей и ящеричного масла.
Рядом, под наблюдением самой герцогини, на треножнике, с побледневшим
от солнца, почти невидимым пламенем, в длинноносой реторте, наподобие тех,
которые употреблялись алхимиками, кипела розовая мускатная вода с
драгоценной виверрою, адрагантовой камедью и любистоком.
Обе служанки обливались потом. Даже комнатная собачка герцогини не
находила себе места на знойной вышке, укоризненно щурилась на свою хозяйку,
тяжело дышала, высунув язык, и не ворчала, по обыкновению, в ответ
на заигрывания вертлявой мартышки. Обезьяна была довольна жарою так же,
как арапчонок, державший зеркало, оправленное в жемчуг и перламутр.
Несмотря на то, что Беатриче постоянно желала придать лицу своему
строгость, движениям плавность, которые приличествовали ее сану, трудно было
поверить, что ей девятнадцать лет, что у нее двое детей, и что она уже три
года замужем. В ребяческой полноте смуглых щек, в невинной складке на тонкой
шее под слишком круглым и пухлым подбородком, в толстых губах, сурово
сжатых, точно всегда немного надутых и капризных, в узких плечах, в плоской
груди, в угловатых, порывистых, иногда почти мальчишеских движениях видна
была школьница, избалованная, своенравная, без удержу резвая и самолюбивая.
А между тем, в твердых, ясных, как лед, коричневых глазах ее светился
расчетливый ум. Самый проницательный из тогдашних государственных людей,
посол Венеции, Марине Сануто, в тайных письмах уверял синьорию, что эта
девочка в политике - настоящий кремень, что она более себе на уме, чем
герцог Лодовико, муж ее, который отлично делает, слушаясь своей жены во
всем.
Комнатная собачка сердито и хрипло залаяла. По крутой лесенке,
соединявшей вышку с уборными и гардеробными покоями, взошла, кряхтя и охая,
старуха в темном вдовьем платье. Одной рукой перебирала она четки, в другой
держала костыль. Морщины лица ее казались бы почтенными, если бы не
приторная сладость улыбки, мышиное проворство глаз.
- О-хо-хо, старость не радость! Едва вползла. Господь да пошлет
доброго здоровья вашей светлости.
Раболепно приподняв с полу край умывальной накидки, она приложилась к
ней губами. - А, мона Сидония! Ну, что, готово? Старуха вынула из мешка
тщательно завернутую и закупоренную склянку с мутною, белесоватою жидкостью
- молоком ослицы и рыжей козы, настоянным на диком бадьяне, корнях спаржи и
луковицах белых лилий.
- Денька два еще надо бы в теплом лошадином навозе продержать. Ну, да
все равно - полагаю, и так поспело. Только перед тем, как умываться, велите
сквозь войлочное цедило пропустить. Намочите мякоть сдобного хлеба и личико
извольте вытирать столько времени, сколько нужно, чтобы три раза прочитать
"Верую". Через пять недель всякую смуглоту снимет. И от прыщиков помогает.
- Послушай, старуха,- молвила Беатриче,- может быть в этом умывании опять
какая-нибудь гадость, которую ведьмы в черной магии употребляют, вроде
змеиного сала, крови удода и порошка лягушек, сушенных на сковороде, как в
той мази для вытравливания волос на родинках, которую ты мне намедни