"Герман Мелвилл. Энкантадас или очарованные острова" - читать интересную книгу автора

следующий день", - сказала Хунилла, отвернувшись в сторону.
Я забыл упомянуть самое примечательное - рассказать о тех существах,
которые первыми приветствовали наше появление.
С десяток красивых перуанских собачек, покрытых мягкой шерстью,
завивающейся крупными кольцами, устроили радостный концерт, когда мы
подходили к берегу. Некоторые из них родились уже во время вдовства Хуниллы
и были прямым потомством той пары, которую привезли из Пайяты. После гибели
самой любимой собаки (что послужило для Хуниллы предостережением) она не
позволяла больше этим деликатным созданиям сопровождать ее во время
восхождений на скалы для сбора яиц и в других странствиях из-за всевозможных
опасностей, Подстерегающих путешественника внутри острова: каменистых круч,
волчьих ям, колючих кустарников, скрытых расселин и тому подобного. Поэтому
в результате выработанной привычки в то утро ни одна из собак не последовала
за Хуниллой, когда та вышла из дому, чтобы отправиться на другой конец
острова. Кроме того, душевное состояние и занятость своими мыслями помешали
ей позаботиться о них. Она так привязалась к этим созданиям, что в
дополнение к той влаге, которую они слизывали по утрам из небольших
углублений в скал ах, позволяла им разделять с ней содержимое тыквенного
сосуда, никогда не располагая сколько-нибудь значительным запасом воды на
случай продолжительной засухи, которая временами так беспощадно поражает эти
острова.
После того как по нашей просьбе Хунилла указала, что бы она хотела
захватить с собой - сундук, масло, не забыв про пять живых черепах,
предназначенных в благодарственный подарок нашему капитану, мы немедленно
принялись за работу и начали стаскивать все вниз по крутым покатым ступеням,
накрытым густой тенью. В то время как мои товарищи занимались погрузкой, я
оглянулся и заметил, что Хунилла исчезла.
Простое любопытство здесь ни при чем - нечто большее подсказало мне
опустить на землю черепаху, которую я нес в руках, и еще раз внимательно
осмотреться. Я вспомнил мужа Хуниллы, которого она похоронила собственными
руками. Узкая тропка вела в самую гущу зарослей. Я пошел по ней, словно по
узкому коридору лабиринта, и вскоре очутился на краю небольшой открытой
площадки, вырубленной в чаще.
Посередине возвышался Могильный холмик - голая кучка чистейшего песка,
совершенно не тронутого растительностью, похожая на конус, образующийся на
дне песочных часов, только что отмеривших положенную им порцию времени. В
изголовье возвышался крест, сделанный из голых сучьев, на которых все еще
болтались совершенно высохшие остатки коры. Его поперечная крестовина,
подвязанная веревкой, молчаливо реяла в неподвижном воздухе.
Хунилла полулежала, распростершись на могиле. Голова была низко опущена
и терялась в массе длинных распущенных волос индианки; руки, протянутые к
подножию креста, сжимали маленькое бронзовое распятие. Распятие, почти
потерявшее форму, напоминало старинный гравированный дверной молоток,
которым напрасно стучали в дверь. Хунилла не видела меня, и я, стараясь
действовать бесшумно, подался назад и вернулся к дому.
Хунилла появилась, когда мы были уже готовы к отплытию. Я посмотрел ей
в глаза, но не увидел слез. Весь ее облик был проникнут каким-то странным
высокомерием, хотя именно оно и выражало глубокие душевные переживания. Горе
испанца или индейца не допускает внешнего проявления. Чувство собственного
достоинства, брошенное оземь с высот, даже на дыбе утверждает свое