"Герман Мелвилл. Писец Бартлби (Уолл-стритская повесть)" - читать интересную книгу автора

проистекает от сознания, что ты бессилен излечить слишком далеко зашедший
недуг. Человеку чувствительному жалость, которую он испытывает, нередко
причиняет боль. И когда наконец становится ясно, что жалостью не поможешь,
здравый смысл приказывает вырвать ее из сердца. Все увиденное мною в то утро
убедило меня, что мой переписчик - жертва врожденного и неизлечимого
душевного расстройства. Я мог подать ему милостыню; но тело его не страдало
- мучилась его душа, а душа его была для меня недосягаема.
В то утро я, вопреки своему намерению, так и не попал в церковь Троицы.
После того, что я видел, мне было как-то не до церкви. Я пошел домой,
раздумывая о том, что мне делать с Бартлби. Наконец я порешил так: утром я
спокойно задам ему несколько вопросов касательно его прошлого и т. п.; но
буде он откажется откровенно на них ответить (а я полагал, что он предпочтет
отказаться), дам ему двадцать долларов сверх того, что я ему должен за
работу, и скажу, что более не нуждаюсь в его услугах, но что если я могу
как-нибудь иначе ему помочь, я с радостью это сделаю; в частности, если он
хочет вернуться к себе на родину, где бы это ни было, я охотно оплачу ему
проезд. Более того, если он, приехав домой, окажется в стесненных
обстоятельствах, пусть только напишет мне, и я тотчас откликнусь.
Настало следующее утро.
- Бартлби, - ласково сказал я, глядя на ширмы.
Ответа не последовало.
- Бартлби, - сказал я еще ласковее, - подите сюда. Я не собираюсь
просить вас ни о чем, чего вы предпочли бы не делать, я просто хочу
побеседовать с вами.
Тогда он бесшумно выдвинулся из-за ширм.
- Скажите мне, Бартлби, где вы родились?
- Я предпочел бы не говорить.
- Вы мне ничего не хотите о себе рассказать?
- Предпочел бы не рассказывать.
- Но чем вы объясняете такое нежелание говорить со мною? Ведь я к вам
хорошо отношусь.
Пока я говорил, он не смотрел на меня, - взгляд его был прикован к
бюсту Цицерона, стоявшему за моей спиной, дюймов на шесть выше моей головы.
- Какой же будет ваш ответ, Бартлби? - спросил я, переждав довольно
продолжительное время, в течение которого лицо его оставалось неподвижным,
только по тонким бескровным губам пробегала едва заметная дрожь.
- Пока я предпочел бы не давать ответа, - сказал он и скрылся в свое
убежище.
Пусть это было слабостью, но, признаюсь, в этот раз его тон уязвил
меня. Мало того, что в нем сквозило холодное высокомерие - такое упорство
уже граничило с неблагодарностью: ведь нельзя отрицать, что я был к нему до
крайности снисходителен.
И снова я сидел, соображая, как быть. Хоть и очень меня раздражало его
поведение, хоть я и шел в контору с твердым решением рассчитать его, однако
же какое-то суеверное чувство меня удерживало, какой-то голос твердил, что я
буду последним злодеем, если посмею хоть словом обидеть этого самого
несчастного на свете человека. Наконец, с шумом вдвинув стул к нему за
ширму, я сел и сказал:
- Ну хорошо, Бартлби, можете не рассказывать мне о своей жизни. Но
прошу вас как друг, подчиняйтесь вы порядку, заведенному в этой конторе.