"Герман Мелвилл. Писец Бартлби (Уолл-стритская повесть)" - читать интересную книгу автора

был четвертый - я не знал.
И вот однажды в воскресенье утром я отправился в церковь Троицы
послушать знаменитого проповедника, а прибыв на Уолл-стрит немного раньше,
чем нужно, решил ненадолго зайти к себе в контору. Ключ у меня, по счастью,
был с собой, но, вставляя его в замочную скважину, я обнаружил, что она
занята ключом изнутри. У меня вырвался возглас удивления; и тут, к моему
ужасу, ключ повернулся, из-за двери высунулась тощая физиономия, и Бартлби,
появившийся передо мной без сюртука и в сильно потрепанном дезабилье,
спокойно сообщил, что он сожалеет, но очень занят и... предпочтет пока меня
не впускать. Он добавил и еще несколько слов в том смысле, что мне, пожалуй,
стоит два-три раза пройтись до угла и обратно, а к тому времени он,
вероятно, успеет закончить свои дела.
Потрясающее открытие, что Бартлби расположился у меня в конторе в
воскресное утро, его замогильно-беспечный тон в сочетании с твердостью и
полным самообладанием - все это так странно на меня подействовало, что я тот
же час поплелся прочь от своей двери и поступил точно по его указаниям.
Однако нет-нет да и поднимался во мне бессильный ропот против тихой наглости
этого непостижимого писца. В самом деле, именно его поразительная тихость
больше всего меня обезоруживала и даже в некотором роде лишала
самообладания. Ибо я считаю, что, если человек позволяет своему клерку
распоряжаться собой и приказывать ему покинуть собственную контору, этот
человек поистине лишен самообладания. Кроме того, меня сильно тревожил
вопрос - что мог Бартлби делать у меня в конторе в воскресенье утром, без
сюртука и вообще в таком виде. Неужто тут творятся некрасивые дела? Нет, это
исключено. Заподозрить Бартлби в безнравственности просто немыслимо. Но чем
же он там занимался? Переписыванием? Опять-таки нет. У Бартлби было много
причуд, но он неукоснительно соблюдал приличия. Ничто не заставило бы его
сесть за рабочий стол в состоянии, близком к наготе. К тому же было
воскресенье. А в Бартлби было что-то, не позволявшее предположить, что он
способен нарушить торжественность этого дня какими-нибудь светскими
занятиями.
И все же на душе у меня было неспокойно, и тревожное любопытство
владело мною, когда я наконец вернулся к двери. Без всякой помехи я вставил
ключ в замок, отворил дверь и вошел. Бартлби не было видно. Я с опаской
огляделся, заглянул за ширмы; было ясно, что он ушел. Более внимательный
осмотр помещения убедил меня в том, что Бартлби уже давно и ест, и
одевается, и спит у меня в конторе, притом без тарелок, без зеркала и без
кровати. Шаткая старая кушетка в углу хранила слабый отпечаток длинного,
худого тела. Под столом у Бартлби я обнаружил скатанное одеяло; в давно не
топленном камине - банку с ваксой и щетку; на стуле - жестяной таз, мыло и
рваное полотенце; а в газете - крошки от имбирных пряников и небольшой кусок
сыра. Да, подумал я, нет сомнений, что Бартлби здесь обосновался; устроил
себе, можно сказать, холостую квартиру. И тут же меня пронзила мысль: о
каком бесконечно тоскливом одиночестве это свидетельствует! Бедность его
велика. Но одиночество - сколь ужасно! Подумать только. По воскресеньям
Уолл-стрит безлюдна, как Петра, и каждый вечер она словно вымирает. Самое
это здание, где в будние дни кипит работа и жизнь, по ночам дает приют
только гулкому эху, и все воскресенье оно необитаемо. И здесь-то Бартлби
нашел себе пристанище; одинокий созерцатель пустыни, которая на его памяти
кишела народом, - некий простодушный Марий нашего века, предающийся мрачным