"Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина (Роман) " - читать интересную книгу автора

струпа, ибо ампутированная половина жизни, похоже, начала оживать. "Нам
нужно то, чего нет на свете" - фантомные боли ампутированной религии: нет
уж, я больше не искатель того, чего нет, мне нужна только реальность! Но
пломба была уже сорвана, и тени ампутированных, весело гомоня, заполнили
бесконечную столовку под чередой средневековых сводов, заскрежетали
трубчатыми стульями, загремели подносами, Славка, восторженно выкатив
голубые глазищи, повернул меня полюбоваться, с каким самозабвением Катька
вчитывается в меню, взять ли ей туманного киселя с курагой за шесть копеек
или замахнуться аж на взбитые сливки за восемнад... Или двадцать две? Славка
такие штуки помнил поразительно. Стипендия-то была двадцать восемь или
тридцать пять в месяц?
Катьку мне отсюда почти не разглядеть сквозь ее сегодняшний образ -
ядреную девку со струящимся золотым хвостом вдвое толще нынешнего и - тоже
вдвое толще нынешней - свежей мордахой, чрезмерно распахнутой, а потому, на
мой теперешний взгляд, несколько приглуповатой. Зато - вот уж чего не
замечал так не замечал залитыми самоупоением глазами - бесконечно
трогательной.
Годы и горести - я уж постарался! - чрезвычайно ее облагородили.
Сегодня я люблю любоваться ею, движениями ее рук, ее хвоста, ее души,
полностью овладевающей ее мимикой, стоит ей забыться в моем присутствии. К
сожалению, теперь это бывает далеко не всегда - она уже боится любить меня и
без оглядки...
Мишка, румяный молокосос, с односторонней снисходительной улыбкой
взрослого дяди через Катькино плечо также читает меню:
"Духовная говядина". - "Духовная пища - а сколько дерут!" - радуюсь я.
"Гарнир - пюре", - "пюре" Мишка произносит с французско-еврейским картавым
раскатом. "Наверняка опечатка! - стараюсь не захлебнуться от переполняющего
меня бессмысленного восторга. - Наверняка имеется в виду кюре!" Мы счастливы
и такому поводу покатиться со смеху, особенно мы с Катькой, но тут весь
первый план заполняет исполинская фигура дяди Семы. Правда, дядю Сему
образца сорок шестого года - юного, тощего, ковыляющего на костылях, с
перезванивающимися медалями на линялой гимнастерке - мне не вообразить: он и
там предстает барственно облезлым барсуком-бонвиваном со встряхивающимися
при каждом выбросе чугунной ноги коньячно-румяными щечками. Жизнь давала им
с моим отцом примерно одинаковые уроки, из которых решалки их сделали прямо
противоположные выводы: отцу открылась бренность всех мимолетных
удовольствий - его брат понял, что лишь удовольствия и имеют цену. И сегодня
отец выглядит облезлым подсохшим барсуком, всю жизнь проведшим на охоте (на
него), дядя
Сема же похож на барсука облезлого и раскормленного, коего оригиналка
барыня всю жизнь продержала у себя в будуаре в роли любимой болонки, заказав
ему специальный протезик вместо раздробленной лапки и даже отказавшись
усыпить, когда его шибанул паралич.
Он придерживает отвисающую щеку с мертвой половиной рта и бесшабашно
шепелявит, что кондратий дурак, отшиб ногу, которую и без него давно
оторвало. Он любит выводить из себя приятеля, тоже фронтовика, рассказывая в
его присутствии, что ногу ему по пьянке отрезало трамваем - зато на ботинках
какая экономия!
Через слово он матюгает Ленина, которым славно кормился лет сорок: если
государство не простояло и восьмидесяти лет, значит, не политик, а мудозвон.