"Гейвин Максвелл. Лети к своим собратьям, ворон" - читать интересную книгу автора

чтобы видеть его.
Он, кажется, совсем не шевелился. Я в мыслях очеловечил его (он,
наверное, был среднего пола, работник, но я, сравнивая его с собой,
посчитал его за самца) и представлял себе, как он тяжело дышит, потягивает
измученные мускулы, прекрасно сознавая, что преодолел, наконец, самый
страшный участок своего пути. Сообщение его было при нем, оно иногда
слегка пошевеливалось у него в челюстях.
Он оставался в таком состоянии что-то около двух минут, и затем
наступила драматическая развязка. С другой стороны пыльной тропы шириной в
метр из необработанных зарослей травы, копошась, появился другой муравей,
поменьше, краснее этого, очевидно он был другого вида. Он быстро побежал
по пыли, как будто бы по известному ему курсу. Он схватил сообщение из
челюстей моего муравья, очевидно, не встретив никакого сопротивления,
вернулся с огромной скоростью туда, откуда пришёл, и быстро скрылся в
траве. Мой муравей как бы и не подозревал об утрате, на мгновенье всё это
показалось похожим на эстафету, в которой каждый из участников выполнял
свою роль, и сыграл её безупречно. Так же оно казалось и мне, когда я был
слаб и измотан, эстафета, в конце которой мне не оставалось ничего
другого, кроме как передать палочку и доверить следующему донести её до
конца и пожать лавры. Подумалось, что и мне не остаётся ничего другого,
кроме как отдыхать и поправляться.
Но затем мой муравей осознал, что у него в зубах больше ничего нет. Он
повёл себя так же, как после второго падения, когда его сообщение
зацепилось в паутине. В громадном волнении он забегал кругами, высоко
подняв две из шести лап, которыми он больше не ступал на землю. Где-то
примерно через полминуты он, видимо, напал на след и погнался вслед за
тем, кто его обобрал. Затем я потерял его из виду среди густой
растительности.


Всё это я вспомнил в череде нескольких ярких образов, пока стоял,
сгорбившись, на холодном мокром склоне холма над Камусфеарной и смотрел
вниз на строение, которое было моим домом. Солнце уже начинало садиться,
холодный рдеющий закат появился за рваными вершинами гор Ская, а тучи были
влажными и набрякшими при сильных порывах западного ветра. Я посмотрел
вниз на Камусфеарну, стараясь перефокусировать глаза, которые так долго
вглядывались в тягучую жару того греческого сада в июле. Ноги у меня
промокли, а за шиворот текла холодная струйка воды. Тот муравей, теперь,
пожалуй, уже умер, но оставался всё же мне примером. Я-то ведь ещё жив.


Я увидел, как из дверей Камусфеарны вышла женщина и понесла выдрам рыбу.
Она и её семилетняя дочка теперь оставались единственными обитателями
дома. Вокруг неё вертелось больше десятка собак. Три из них были мои: две
гончие и их шестимесячный щенок. Остальные были разными по размерам: от
крупных датских догов до миниатюрных пуделей. Я же больше не имел контакта
с ними и потерял всю связь с Камусфеарной.
Я вскочил и начал спускаться к дому. Теперь уже было темно, и виднелись
только огни, огни в доме, маяка острова Орнсэй и одинокого рыбацкого
баркаса в проливе, направлявшегося на юг к Маллейгу.