"Роберт Мак-Каммон. Красный дом" - читать интересную книгу автора

совпадали хоть на волосок, мы выбрасывали их в ящик. Брак отправлялся
обратно на переплавку, а потом штамповали заново. На словах очень просто,
я понимаю, но дело в том, что конвейер протаскивал мимо нас сотни таких
шестеренок ежечасно, и наш начальник, мистер Галлахер, был просто
настоящим чудовищем с орлиным зрением и не пропускал ни одного нашего
промаха. Сколько бы я ни жаловался, отец говорил., что надо быть
благодарным за то, что вообще у меня есть работа, времена тяжелые и все
такое. А мать лишь пожимала плечами и говорила, что мистер Линдквист,
наверное, тоже когда-то начинал с того, что стоял у конвейера и проверял
шестеренки.
Но вы спросите моего отца, для каких конкретно машин делаются все эти
шестеренки и колеса - он вам не ответит. Он работает здесь с девятнадцати
лет, но до сих пор не знает. Ему не интересно, для чего они нужны; его
задача - делать их, и это единственное, что его волнует. Миллионы и
миллионы шестеренок, предназначенных для неведомых механизмов в неведомых
городах за тысячи миль от Грейстоун-Бэй.
Саут-Хилл - местечко неплохое. Не хочу сказать, что лучше не бывает,
но и не совсем трущобы. По-моему, самое худшее для жизни на Аккардо-стрит
- слишком уж здесь много домов и все они одинаковые. Множество людей
рождаются на Аккардо-стрит, вырастают, спустя какое-то время обзаводятся
семьями и переселяются на два-три дома в сторону от того, где появились на
свет, и потом все по новой. Даже мистер Линдквист - всего лишь мистер
Линдквист-младший, и живет он в том самом большом белом доме, который
построил его дед.
Но иногда, когда мой отец принимал лишнего и начинал скандалить, а
мать запиралась от него в ванной, я уходил в конец Аккардо-стрит, где
располагались развалины того, что было когда-то зданием католической
церкви. Церковь сгорела в конце семидесятых, во время такой сильной пурги,
что ничего подобного Грейстоун-Бэй не видел за все время своего
существования. Это было жуткое дело, но церковь сгорела не дотла. Тело
отца Мариона пожарные так и не нашли. Все подробности мне неизвестны, но я
слышал такое, что боюсь вспоминать. Как бы там ни было, я нашел способ
забираться на остатки колокольни. Под ногами все трещало и стонало, словно
грозило развалиться в любую секунду, но риск стоил того. Сверху был виден
весь Грейстоун-Бэй - город, изогнутая береговая линия, море, и ты наконец
понимал, в каком мире живешь. На горизонте можно было видеть разнообразные
яхты, катера, пароходы, направляющиеся куда-то в далекие гавани. По
вечерам было особенно приятно смотреть на их огоньки, а порой казалось,
что в воздухе слышишь какой-то шелест, словно далекий голос шепчет - пошли
со мной!
Иногда мне хотелось куда-нибудь отправиться. Очень хотелось. Но отец
всегда говорил, что весь мир за пределами Грейстоун-Бэй - дерьмо и что бык
должен пастись на своем пастбище. Это была его любимая присказка, за что
ему и дали прозвище Бык. Мать говорила, что я слишком молод, чтобы
понимать, что я хочу. Она всегда хотела, чтобы я дружил с "этой миленькой.
Донной Рафаэлли", тем более что семья Рафаэлли жила в нашем квартале, а
мистер Рафаэлли был на заводе непосредственным отцовским начальником.
Никто не обращает внимания на ребенка, пока он не заплачет, а когда
заплачет - бывает слишком поздно.
Не слушайте никого, кто вам скажет, что лето в Грейстоун-Бэй - не