"Рамон Майрата. Звездочет " - читать интересную книгу автора

Берлина своих воспоминаний.
Дирижер удивлен достоинством и мастерством юного гитариста. Он
полагает, что несчастный ребенок, которого война заставила зарабатывать свой
хлеб на улице, настолько усовершенствовался во владении инструментом, что
незаметно превратился в настоящего профессионала. Играя в сутолоке толпы, у
порогов казарм, на вечеринках у барчуков, на крестинах, на свадьбах и в
публичных домах, он ощущает пренебрежение к себе на чужом празднике жизни,
но относится к тому с высокомерием настоящего артиста, хотя и низведенного в
нищие. Видя, как он играет, с бровями, сведенными тайной, с видом
устрашенным и угрюмым, как бы испуганный собственной музыкой, дирижер не
может не признать с определенной долей меланхолии, что здесь не просто опыт,
здесь - дар.
О себе самом Абрахам Хильда знает, что он хороший исполнитель, но - не
созидатель, не творец, тронутый Божьим перстом. А вот мальчишка - тот да. И
дирижер обещает самому себе, что сделает все, чтоб не дать тому превратиться
в очередного беспризорника, каких много развелось на улицах Кадиса, - в
одного из тех, у кого война отобрала детство и, вырвав из младенческих снов,
ткнула носом в серую реальность, чтоб задушить страхом, нищетой и унынием.
Он чувствует, что именно сейчас, когда только что закончился кошмар войны и
люди очнулись посреди опустошенной страны, особенно важно сохранить, как
драгоценное заклятие против злых духов, талант и веру, заложенные в этих
маленьких руках.
Снаружи, на улице, раздается слитный чеканный шаг воинской части,
заглушающий победные крики фалангистов. Немецкий сержант сжимает челюсти,
опрокидывает в рот рюмку, и - будто кровь внезапно хлынула в его вены - лицо
его начинает полыхать в скудном свете карбидной лампы. Он резко отталкивает
стол, и осколки бутылок и стаканов осыпают пол. Его туша раздвигает облако
уже остывшего табачного дыма, наполняющего кабак. Он направляется к двери,
давя сапогами ковер из разбитого стекла и тщетно пытаясь совместить ритм
своих шагов с монотонным громыханьем сапог солдатской колонны.
Одна из женщин загораживает ему проход. Она виснет у него на шее и
пытается поцеловать его в губы:
- Куда ты, Франк?
Ее голос - бессильный ручеек, потерявший русло. Немец старается
высвободиться, но нога женщины, белая и жилистая, как у цыпленка, обвивается
вокруг его бедра, а руки ласкают гладкий, влажный от пота череп. Другая ее
нога беспомощно бьется в воздухе, не дотягиваясь до пола.
- Отвали! Глухая? - брюзжит немец на жестком и сверлящем слух
испанском, будто карябает гвоздем. - Я должен присоединиться к моей части.
Она сама не знает, с чего это вдруг так отчаянно обнимает это тело, на
которое натолкнулась несколько месяцев назад, будто на камень, лежащий на
пути. Хотя порой этот грубый камень дарил ей ласку.
- Не уходи, Франк, не уходи. Война кончилась.
Немец наконец вывертывается из ее рук, отмахивается, как от насекомого,
сопит облегченно, а объятия женщины потерянно размыкаются в метре от него.
- Закончена лишь первая битва, - сухо произносит он.
- Господи боже мой! Куда тебя отправят теперь? - стонет женщина, чуть
не плача. Она вдруг понимает, что война, соединившая их, вот-вот снова
разъединит. - Хватит уже войн! В этот раз я не пойду за тобой.
- Напугала! Ты думала, что ли, что я на всю жизнь останусь в твоей