9

Выскальзывающий из Зааречья Ангел Божественский обрел свою смерть в виде смерча заклубливающихся яростных звезд. Улица была угрюма, сыра, камениста, пустынна. Цокали капли стекания серо-прозрачного дождя; вкус влаги мешался с запахом трубной копоти с дымных, черепистых, похожих по цвету на кожу кошельков крыш. Оволшебленный городок притаился вешней сыростью величия разверзания зева духа. Горсть домишек ледянисто сгрудилась вверху у моря. Ступал Хня.

От одной стены — к другой стене. Душа моя лопается, будто беременное миром его начало, думал Хня. Я переполнен громадиной предстоящих предо мною величин, грезил Хня. Я — не я в этом уютном комке чар, шептал Хня. Мертвость — наоборотная сторона мысли, внутренне выкрикивал Хня. Не обратиться ль в ноль?!

Его пылающая, светло-призрачная, святая фигура медленно двигалась сквозь тени сумеречных занавесей на поблескивающих окнах. Он предстоял перед этим вечным местечком, точно счастливый чародей, или духовный нищий. Он взлетел, пролетая над строчкамикниги города, и его печаль пронизала мириады фонарей, как мертвенный снег.

И вот он подошел к разъятой трубке, проблевался в ухо ответствующего и рыднул о грусти жить, о грусти просто так жить, о грусти быть живым, о грусти ощущать в себе жизнь.

— Я ваш пленник, — возопил Хня Зиннику, — о! Здесь толпятся убогие души, пьют цай. О, Зинник! Только ты меня спасешь от одиночества, только ты! Пока светят казуары, пока мы молимся, давай же быть вместе, встречаться, жать друг дружку, спрашивать: "Как жочемук?", сидеть на грязном полу в вечернем свете нашего отчаянья, общей нашей любви в кухонной грязи-связи, благодати нашей великой печали о свете, о ярком, о приглушенном, о любом, самом грустном, самом радостном свете. Что сделать мне с этим январем! Будь он проклят! В этом городе снов…

— Ты заебал, — сказал Зинник, плотно прижавшись к ответствующему у себя, в бесконечной синей квартире. — Приходи, здесь уже Склага и Щец. Мы вместе чего-то родим, куда занесло тебя, брат? Хаотическая сода есть, будем ее вводить и дышать звезднойпылью. Или будем читать Книгу. Или умирать. Мы же умираем? Или рожать. Или дышать. Или ж звать. Ты там? Ты тот? Ты к нам? Или ты к вам? Ах, сила! Телячья, двадцать пять, квартира. Заходи.

— Ах, спасибо, спасибо! — расстроганно вызопил Хня в ответствующего и бросился со всех мозгов, по указке, данной ему свыше.

Он проносился сквозь замершие блики обедающих, ублажняющих, взирающих новую кладь, людей, может, не людей. Он постукивал по тротуару тростью своей властной страсти. Он шагал через порты, гудящие гуляющей матросней с рогом. Он ковылял по ковылю, распрямляясь, молодея, молодея. Подъехал вай-вай, он оседлал вай-вай. Он наклонился и выдохнул громко:

— Мчать! Мчать! Телячья, двадцать пять! Грожу наподдать, о, мать!

Замелькали Заареченские побасенистые паренишники с звездой в паху. Засвистело в щупиках, нет, в высоченных плечах, подпираюих эон, эон. Неслось по свету огневое чудо из городского скарежника с трубкой, дымной и прекрасной. Вай-вай, похожий на суйсуй, стрекотал по брусчатке, погоняясь младососом, и в его моторе работал тромблер.

Подъехал к прозрачию дома над речью-рекой, с печатью мирской. Из двери вышел запыхавшийся захезанный Хня. Он гикнул, и стряхнулась с него скорлупа примитива, боль обнаженная зажглась на его открытой всем скорбящим залупе. Он вошел в залу, проплылпо переходу, миновал черный туннель, отшвырнул хилого братишку-присоску, забросал калом помощника, убрал кал в зале, окрестил дыхание и СКАЗАЛ. ЭТО БЫЛО СЛОВО.

Открыл Шец, курящий планетный луч.

— Мы рожаем, проход, — просто обратился он к Хне.

Хня снял метафизическое пальто, расчесал щупики, посмотрел в окно, увидев траву, сел на сломанный стульчак. Нагой Зинник уже в позе пыжился, надрачиваясь.

— Я предлагаю, — предложил грустящий Хня, — нам всем пойти на свет, взглянуть на ночь, дышать пылью звезд, ее пушистым огнистым рдением.

— Бздение ты шоль хоо-о хоо-о хоо-о… — стал заикаться Склага.

— Верно, крыша Бога всегда горит в моем сердце, — согласился Зинник, скручиваясь в некую кишку.

— Мы употребим то высшее, что Вселенная может нам дать, — сказал Хня.

— Мразь! — восторженно звякнул Щец.

— У меня есть пол-сики экстракта духа моего — этот вечный ингридиент поможет Зиннику обойтись без той светлой печали, сопровождающей рожание. Я вдохну в тебя прыщ своей сути, и ты выстрелишь плод, словно какашку.

— После звезд… — задумчиво вздохнул Зинник-кишка.

— Звезд? Мы — звезды?!..

— Мы — специя пространства, юдоль!

— Давайте употребим, — настойчиво повторил Хня.

— Давай, — согласились Склага и Щец.

— Ну, давай, — сказал Зинник.

— Я после этого хочу уйти ввысь, — заметил Хня, — и пусть эта пыль будет моим последним грешком. Грешки мои, грешки! Вы — как откровение пророка внизу. Вы — мазь нимба.

Они поднялись по длинной бревенистой лесенке на крышу своей тайны. Они встали напротив вселенской бездны, или бздны. Они расселись по углам; Хня достал небольшой астероид и настрал в него. Он вытащил щупик, прислонил астероид к жвечу, воспарил над самим собою, точно кинжал господень, и вдохнул ласковый сноп искрящейся звездной пыли. Целое время он сидел, округляясь, притушив свое всё.

— Я! — нетерпеливо заявил Склага.

— Хезь! Хезь! — забеспокоился Зинник. — Я — рожаю, мне нужно, мне!

— А что же Хня? — поинтересовался Щец.

Хня исчезал, вспаряясь, переходя в высь, астероид рухнул на крышу, загудев.

— Хня, Хня! — цокнул Щец.

— Он уходит в высь, он уходит в высь… — расцвел садом золотых пупуш Склага.

— Ну? — спросил Щец.

— Высь! — лучиэльнул Склага. — В льдистые непостижимья. Не мешаем! давай-ка, Зинник.

Зинник подошел, поднял астероид, приложил его прю к щупику, воспарил и резко вобрал лучистую стрелу звездной пыли. Некое время он замер, угаснув, затем преобразился в яростный, оранжево-жойный семимерный цветочек бни, расползая свои псевдо-извилистые короки повсюду и затмевая все. Тут из шеи цветка поступенно вырос отросток его детки — маленький комочек звездносути. Он повис в выси Зинникового нонешнего состояния и затем отскочил, словно выплевываясь на крышу их тайн, отбрасывая ярчайшую вспышкутень.

— Шоль! — разрыдался Склага. — Мой!

— Мой! — умяк Щец.

Хни уж не было с ними. Зинник вновь свернулся, весь еще в пыли, приластился, взял светодитя, загремел:

— Он будет зваться Цмипкс!

— Ну и атман с ним, — выразился Склага. — Давай-как я!

Он взял у Зинника астероид, и, трепеща, приложил его к своему грандиозному, как загадка рождения, щупику.