"Владимир Максимов. Сага о носорогах " - читать интересную книгу автора

- К сожалению, месье Максимов, к сожалению.
- Жизнь без надежды, зачем?
- Я тоже часто думаю: зачем?
- Если так, - в отчаяньи взрываюсь я, - то для себя человек должен
оставить только последний патрон.
- К сожалению, и это не выход, - тихо молвит он и начинает
раскланиваться, - увы!
Он неспешно направляется к выходу, и, прослеживая взглядом его
медленную и чуть шаркающую поступь, я представляю себе, будто он выносит
сейчас из театра на своих сутулых плечах какой-то никому не ведомый, но
непомерно тяжкий груз.
Я тоже выхожу в ночь и меня тут же, хрипящим полукольцом обступают
однорогие рожи, готовые в любую минуту раздавить, растоптать в остервенелом
раже все, что встает у них на их безумном пути. И кого только нет в этом
беспощадном стаде: неудовлетворенные в славе и похоти окололитературные
истерички, озлобленные графоманы из числа кандидатов в общемировые гении,
ничего не забывшие и ничему не научившиеся "совпатриоты" послевоенных лет,
набившие руку на стукачестве и всегда готовые услужить недооценившей их
советской власти профессора, амнистированные советские шпионы,
мародерствующие на переводческой ниве, и дети советских шпионов, на старости
лет высасывающие из пальца романы а ля "рашен клюква", бывшие и нынешние
"члены родной коммунистической партии", с помощью которых уже потоплено в
крови более полумира и так далее и тому подобное или, как говорят здесь, на
Западе, ецетера, ецетера.
Но в общей мешанине звериных масок я различаю лица людей еще недавно
близких мне по духу и делу. Вот они: раз, два, три и еще, и еще, и еще один
за другим, один за другим. Неужели скоро и моя очередь!
Я иду в ночь, чувствуя себя существом, по которому всей своей тяжестью
прошелся асфальтовый каток. Меня остается только подсунуть под двери моей
квартиры вместо прощального письма жене и детям.
Пронеси, Господи!

1

Мы сидим с ним в его тесно заставленном, но предельно опрятном кабинете
в квартире на бульваре Монпарнас. Серые, чуть навыкате, с налетом
неистребимого удивления глаза, мягкая детскость которых живет, существует,
излучается как бы самостоятельно, отдельно от лица - резко очерченного,
тронутого возрастом. К такому бы лицу да белую тогу с малиновым подбоем, а
не свитер, который, впрочем, тоже сидит на нем весьма царственно. Он время
от времени лениво прихлебывает чистый виски со льдом и молча, не перебивая,
выслушивает мои многословные жалобы на душевную глухоту, идеологическую
ограниченность, социальную стадность западной интеллектуальной элиты.
- Из огня да в полымя, - в сердцах говорю я, - стоило уносить ноги от
диктатуры государственной, чтобы сделаться мальчиками для битья при
диктатуре социального снобизма! В известном смысле все то же самое: цензура,
деление на своих и чужих, издательский и критический бойкот, конформизм
наизнанку, только под респектабельным демократическим соусом. И способ
полемики тоже давно знакомый по душеспасительным разговорам в кабинетах на
Старой площади: ты ему про конкретные факты, а он тебе про угнетенных Африки