"Евгений Максимов. Рошка " - читать интересную книгу автора

душа крепко держалась за материнскую плоть.
"Мы ж не звери", - говорили горожане, подкармливали Анну на кухнях,
одаривали ношеной одеждой, иной раз пускали ночевать, в сараи.
Но ведь не Иисусы же они. Чего ей больше, наше дело - самим прожить.
Те люди, что воспитали Анну, оказались душевными, не оставили ее без
призора, отправили в приют, к богаделкам.
Там, в приюте, и рожала полоумная Анна. Несколько часов мучалась
схватками, распинали ее любовь и обида. Но не кричала - пела тихонько.
Уж думали - отходит.
"Мы ж не звери" - сказали богаделки и пригласили к ней священника,
исповедовать. Но Отпущения грехов и Причастия поп ей не дал. Вышел от
роженицы синий, как баклажан, развел руками и ушел в трапезную кушать
рассольник.
Бог ведает, что за кощунство допустила Анна в исповеди.
Богаделки поахали и решили, коли мать одержима бесами, надо ее сдать в
ненормальную больницу, что в Козьем переулке, а получится дитя - отобрать,
чтобы оно, дитя, не в мать пошло, выросло в здоровой среде и своим
благодетелям в ножки потом по гроб жизни кланялось.
Но то ли роженица услыхала их разговор, то ли Господь шепнул, но она
кое-как встала, и хоть воды уже отошли, вылезла в низкое окно и потащилась,
обняв беременную утробу, под дождь, в темные заречные яры.
Где да как она родила Рошку, чем питала младенца и как пробавлялась
сама - не знаю. В окрестностях Далатта-полуночного Анну не видели года три с
полтиной и успели крепко забыть. Петер Магуль женился вторично, первый брак
с юродивой объявил недействительным. Взял за новую жену хорошее приданое,
стал растить капиталец.
Но однажды летом белильщицы холста принесли в город весть об Анне. В
городе сплетни обожали, слушали жадно.
Так вот, накануне Иванова дня, те белильщицы расстелили у реки
холстины, сначала под солнце, потом под росу, а сами сели с парнями у
костров полуночничать. Теплынь стояла, светло, липы щедро цвели. И бражники
увидели, как из орешника, словно привидение, вышла женщина. Через плечо
торба, а на закорках в каких-то постромках - голый ребенок... хохочет,
заливается... Белильщицы и парни обмерли, шпекачки обуглились в костре.
А женщина опустила мальца наземь, сама села рядом. Липа над ними
раскинула цветение - ночные бабочки вились в ветвях. Малыш возился в травах,
болтал что-то неразборчиво. Потом, играя, нарвал охапку сорняков и высыпал
матери в подол.
И все увидели... в сорванной траве вспыхнул бродячий огонь.
Скорее всего, то была гнилушка. Женщина поцеловала ребенка в лоб,
порылась в суме и в свете того пламени рассекла костяным ножом детскую
ладонь. Сама заплакала. Сияние кануло в крестовую рану, удивленно вскрикнул
от боли ребенок.
Не вытерпев такого бесовского непотребства, парни взяли головни, но под
липой никого не оказалось, а утром на листах папоротника меж корнями дерева
нашли следы крови.
Общество возмутилось. Они хоть и стойкие, хоть шкуры у них луженые, а
досадно - в почтенном городе, и такое бельмо на глазу. Главный попечитель в
ратуше речь закатил на три часа с колокольчиком, организовали попойку с
концертом в общественном парке, юристы составили неизвестно куда кляузы. А