"Нинель Ильинична Максименко. Ищи Колумба! " - читать интересную книгу автора

не показалось. Мефистофель как Мефистофель, нормальный, обычный
Мефистофель. И оказывается, он до того здорово припечатался к моим мозгам,
как будто переводная картинка. До того я запомнила его точно, что мне и
смотреть на него не надо.
И карту мне разворачивать тоже не надо. Я ее помню с детства. Сколько
раз мы играли с мамой в наших человечков. Сколько раз переваливали через
высокие хребты Анд (через диван) с непосильной поклажей на спинах,
застревали в расселинах Черного Тюльпана (между письменным столом и
торшером), отсиживались в темных пещерах (под обеденным столом, спустив
пониже скатерть), прячась от первобытных обитателей гор, которые не могли
понять наших благородных намерений и все время норовили сварить из нас
суп. Я спасала начальника экспедиции (маму) от неминуемой смерти,
распутывала веревки, терла ее затекшие руки и ноги, потом мы вскакивали на
стремительного жеребца Удачного и мчались.
Второго такого коня нет на свете. Мы его вырастили - кормили из рук
хлебом и сушеными дынями, расчесывали гриву и хвост, скребли щеткой, а
потом оттирали губкой.
Но теперь он вернее любого пса. Он ни за что не выдаст. Он мчит как
ветер. Но ноша непосильно тяжела, и нас нагоняют преследователи. Вот они
уже ближе, ближе... Удачный тяжело дышит, бока его покрылись испариной. Но
он упрямо бьет в землю передними ногами и бросается на врагов как лев. Он
хватает преследователей за волосы, рвет одежду, он страшен. Преследователи
бегут. А мы слезаем с Удачного, чтобы дать ему отдых, и бежим, держась за
его хвост. И в этот самый момент перед нами вырастает гора Мефистофель...
Я свернула с дороги на тропинку, которая шла круто вверх. Я
поднималась в горы, меня обдувал прохладный сырой ветер. Моря не было
видно, оно было где-то за пеленой бело-серого тумана, а на верхушках гор
тоже сидели лохматые шапки туч.
Подумать только, такой туман! Что-то я не помню, чтоб так было. Я
поднималась все выше, и все больше сгущался туман. Он стер и море, и горы,
и поселок внизу, и я вдруг осталась одна, совсем одна в этом тумане,
наедине с собой. И почему этот туман так на меня подействовал, не знаю
даже, только мне так страшно стало, так одиноко - ну до того плохо!
Я даже подумала: "Господи, как я буду жить дальше и зачем я уехала
сегодня от мамы?.. А она все наперед знала. Она так и предполагала, что,
когда я останусь одна, вот тогда и возьмет меня хандра как еледует за
жабры". И неужели это почти все переживают? А мама... Она такое же
чувствовала, когда отец написал, что не вернется к нам. Да что я говорю,
как я могу сравнивать мамины страдания со своими! У нее, кроме любви,
столько лет привязанности, и потом, за меня она еще переживала. Но все
равно тяжело. Если и бывает тяжелей, то не знаю, как это можно вынести.
У ног моих клубился туман; я протянула вперед руку, и на руке
остались мелкие холодные капли. За два шага ничего не было видно. Я села
на большой камень, густо обросший рыжим лишайником.
Мне казалось, что я раздвоилась. Одна часть меня уже рассталась с
Матвеем, разлюбила его, осудила, выкинула из памяти, а вторая, ох, еще как
любила и даже подумать не могла, чтоб разлюбить... Где-то там, глубоко в
мозгу или в памяти, звучал его такой невозможно родной голос, и мое плечо
ощущало свою остроту под его ладонью, и его узкие коричневые, цепкие, как
клещи, пальцы сжимали мне запястье, а его всегда насмешливые глаза