To, в чем судьба тебе отказала в жизни, кажется, теперь осуществляется. Эта книга является небольшим сборником твоих рассказов.

В тот момент, когда ты навсегда покидал меня, я обещала тебе сделать все, что в моих силах, для опубликования твоих произведений.

Эта маленькая книжечка — выражение твоей глубокой любви к твоей любимой, страждущей Родине.

Больше, чем кто-либо другой, знаю я, как ты любил ее, и что ты жил только для России. Пусть же этот небольшой сборник выявит лик того, что постоянно затемнялось и сейчас еще затемняется ложью и хулою.

Это — только начало. Я обещаю тебе, мой дорогой Юра, приложить все мои усилия для дальнейшего издания твоих произведений.

Твоя маленькая Галя

Аахен, Ноябрь 1974 г.

ПЛОДОВЫЙ САД

Сразу же за палисадником начинался наш фруктовый сад, где было с десяток абрикосов, груш, черешен, слив, райские яблочки,[66] кусты крыжовника, смородины, малина, а за ними — большой яблочный сад. Там были сотни деревьев разных пород, и еще больше молодых, постепенно выраставших и начинавших плодоносить. Отец собирал отовсюду самые редкие породы, иногда даже с землей, чтоб уживались в нашем климате. Были у него европейские, русские и даже азиатские породы, самые редкостные. Были крохотные яблочки, не больше вишни и огромные, крымские, по полтора-два фунта[67] каждое! Эти яблоки шли в Питер, Москву, Варшаву, Киев и не знали конкуренции. Простой антоновки у нас было с дюжину, и то — для себя, а остальные яблони были только первосортные, заморские, фрукты которых укладывались в вату и отправлялись скорыми поездами.

В саду же шла работа каждый день, с утра до вечера. Белили стволы, опоясывали их липучими поясами, опрыскивали бордосской жидкостью,[68] пахали землю между деревьев, окапывали лопатами, равняли граблями, поправляли работу мотыгами, где была вредна лопата, резавшая корни, сажали белую фасоль. Отец добивался этим, что сад ему приносил вдвойне — и яблоки, и фасоль. Последняя прекрасно удобряла почву, доставляла деревьям азот, а костяная мука, которую подсыпали кругом, давала еще известь и фосфор. Яблоки получались тугие, крепкие, без пятен, без червя, могшие спокойно лежать до Рождества, и даже до весны. Падалка, которой было тоже немало, каждый день собиралась, бабы ее проверяли, вырезали гнилые места, мыли и направляли на сидр. Первый сок шел в бочку, где бродил, затем его разливали по бутылкам. К оставшейся мязге приливали воды, оставляли на час, и давили еще раз, то был сидр второго сорта. Его подслащали сахаром и сбраживали для домашних целей. Из мязги варили яблочный “джем”, повидла, делали пастилу. Все эти продукты шли в город, где их охотно покупали.

Работа, конечно, шла неустанная. Мужики и бабы получали при этом еду и, сколько хочешь, сидра. Еда была деревенская, незатейливая: борщи, вареная картошка, пережаренная с луком, отварная рыба, или свинина, говядина с хреном, вареники, либо блины, иной раз пирожки с луком, капустой, пюре из фасоли, гороха, или чечевицы. Хлеба поедали несметное количество. Полагался еще чай, но все предпочитали сидр. Когда бы в сад ни наведался, там всегда были люди. Зато и в порядке все было. Нигде — ни сучка лишнего. Ветки подрезаны, наземные побеги срезаны, а образовавшийся хворост сложен на кучи, высушен, и к осени сложен во дворе, под навесом, где его брали на топливо.

Вокруг сада шла канава, а вдоль, изнутри и снаружи последней, посажены в два ряда вербы. Их подрезали на высоту в полтора человеческих роста,[69] и промежуток, самый яр, был густо засажен ежевикой, коричным шиповником, терном, малиной и засеян земляникой. Там было щеглиное, пеночное и соловьиное царство! Колючая преграда отпугивала котов, но птички чудесно себя чувствовали, и уж пели, будьте уверены, как нигде! Одних соловьев были многочисленные хоры. И, бывало, в конце апреля, в начале мая как заведут вечерние и утренние спевки, Боже мой! Мама ходила с туго стянутой головой: мучилась мигренью, но чтоб дозволить хоть чуть проредить заросли, то — нет! Куда же птички денутся? И всё, бывало, прилаживала кружки лимона на виски. Верное средство, если крепко стянуть платком.

Праба Варвара говорила: “И что ты ночами не спишь? Оттого и голова болит!” — но мама отвечала: “Закрыть окон нельзя, душно. Крепко пахнут цветы… Ну, и птички, разбойники, свищут, не заснешь!” — “А со стороны улицы?” — “Так и оттуда цветами пахнет, да еще пылью с дороги тянет… Нет, уж Бог с ними, как-нибудь…”

Должно еще сказать, что и сверчки, кузнечики, цикады, какие-то южные жуки, все это до самого утра подавало свой глас. — “Всякое дыхание да хвалит Господа!” — замечала Праба — “Так жукам и от Бога положено!”. Но на заре стихали сверчки, и начинали птички! Мама мучилась, но за котами сама наблюдала, чтоб их кормили, как следует, иначе они птичек ловить будут.

Коты же проходили по двору, нервно поводя ушами. Птичий гомон, свист, пение их раздражали. Потому они бежали рысцой через открытые места, до зарослей мальвы, где и прятались. Но не тут-то было, скворцы, ласточки на них с таким рвением налетали, что даже видно было, как летела шерсть!.. Коты отмахивались лапами, но птицы были храбры и ловки. Коты подпрыгивали, шипели, но со всех ног бросались под укрытие. И вдруг, там — собака! Наш Жук считал, что во дворе, где была какая-то тень, она принадлежала ему! С неистовым лаем кидался он на котов, и те удирали совсем куда попало, на дерево, под амбар, на крышу сарая…

Однажды мы как-то заметили, что ласточки встревожено вьются возле гнезда под стрехой. На крыше оказался кот, который стремился достать лапой ласточкино гнездо. Мой старший брат быстро поднялся на чердак летней кухни, и стал смотреть. Вот кошачья лапа появилась, почти дотянулась до гнезда, но затем исчезла. Кот пересел ниже. Когда он снова стал шарить лапой, брат подставил ему горящую папиросу, и еще ткнул ею! Боже, что сделалось с котом! Он взвыл как ужаленный, подпрыгнул в воздух раза два и кубарем слетел наземь, заложил как-то по-заячьи уши за спину и кинулся драть куда-то, да налетел на Жука, вскочил ему на спину, и проделав умопомрачительное сальто-мортале, взлетел на стог сена, фыркнул, как пантера и скрылся! Брата он не видел, но только ощутил ожог. Вероятно, ему померещилась просто нечистая сила! Коты ведь страшно суеверны. Он знал, что мы не любили, когда он хватает птичек, а уж от гнезда его гнали братья, стреляя из рогатки. Как только он лезет на дерево, так ему кто-либо и влепит дробину! Тоже — не особенно вкусно! А тут — прямо огнем обожгло! Не иначе как нечистая сила! И как же мы все весело хохотали…

Котяга наш, громадный самец, исчез на добрую неделю. Потом как-то вернулся, худой, голодный. Ему сейчас же дали большой кусок мяса, и он, урча и перебрасывая его справа-налево, слопал, напился молока и вышел. По дороге, идя мимо кухни, он лишь нахмурил уши, сердито мотнул хвостом, но даже не взглянул на злополучное гнездо! Коты ведь и самолюбивы, и не любят места, где раз опозорились!

В саду шла работа, ездили телеги, разбрасывали удобрение, везли хворост. Отец то появлялся во дворе, то исчезал в глубине сада. Сообразно с его приказаниями, рабочие шли то в один конец сада, а то в другой — и [так] до самого обеда, когда Михайло звонил в подвешенный лемеш. Тогда люди приходили на кухню и садились за длинные столы. Последним приходил Корнеевич, бывший за старшего. Все приказания отец передавал через него, а он уже говорил другим.

К рабочему обеду, в полдень, обычно присоединялся и я, а потом в столовой не мог уже есть, за что мне постоянно попадало от родителей. Праба, однако, заступалась: “Он уже пообедал с рабочими! Там же такой зеленый борщ сегодня, что и у нас нет!” Но отец возражал: “Он же мал еще… Да и что там люди говорят? Наслушается, чего не нужно”.

— Все равно, рано или поздно наслушается, — возражала Праба. — Да и Корнеевич, коль надо, так остановит. Человек почтивый.

— Почтивый? — усмехнулся отец — Я вчера слышал, как он двух девчонок отчитывал! Я уж его стыдил, стыдил…

— Ну, что ж. И это случается, — не сдавалась Праба. — А все-таки, он — человек сурьезный, и наше добро бережет.

Обед прошел скучно. В среду — всегда фасольный суп, печеная картошка, либо постные макароны с луком, селедка, клюквенный, либо лимонный кисель… А что такое кисель, да еще без молока? Кошкам и то — дали по вчерашней рубленой котлете… У рабочих, по крайней мере, отварная рыба, просол, с хреном, а у нас — только и хорошего, что чай с вареньем да еще — бублики, ванильная сушка. Остальное все — прямо как в Великий Пост. И, тем не менее, это только среда и пятница. Отец же постится и в понедельник. После обеда все, где попало, устроились, больше — на сеновале, или у стогов соломы, чтоб поспать. Я тоже засыпаю на полчаса. Как не поспать, если на заре встаем? Ну, а люди должны встать еще раньше. Зимой даже начинают обход деревьев с фонарями. Если где кора объедена, надо сейчас же пересадить кору с дикой яблони. Отец показывал, как это делать. Кусок коры должен быть длинным. Кору на поврежденном дереве отделяют ножом и туда вводят кусочек чужой, потом — засовывают под кору кусочек нижней, и так — со всех сторон, а потом замазывают смоляной замазкой, крепко привязывают бичевкой,[70] и уже через месяц-другой пересаженная кора прирастает. На некоторых деревьях постарше — даже шрамов потом не остается.

На хворост идет всякий наземный молодняк, боковые побеги, отрезанные концы веток. Туда же идет и все, что вырубается во рву, вокруг сада, ветки вербы, чересчур длинные плети шиповника, или ежевики. Приходится подрезать, а где — так и вырубать лишние стволы. Верба растет быстро, и за лето такие ветки вытягивает, что обязательно надо подрезать.

Один день отец ходил вдоль забора, выходившего на улицу и что-то объяснял Корнеичу. Тот все понятливо кивал головой, потом вывел вечером коня, и на нем уехал. На другое утро, было уже туманно, как обычно, в конце сентября, мы проснулись от какого-то необычного шума. Разобрали мы с Прабой только позже, что у нас весь наружный забор подпилен, повален и оттянут в сторону, а во двор едет огромная деревянная постройка, вроде длинной пивной, или сарая, с окнами, дверями, как есть. Тянет ее штук сорок лошадей, которых ведут, покрикивая — “Но! Но!..” мужики, их хозяева. Домина въехал и покатил прямо в сад, за службы, где было для него приготовлено место. Эффект был потрясающий! Сразу двор наполнился людьми. Сбежалась вся деревня. — “Что ж оно будет?.. Да они же за пятнадцать верстов пивную купили, да всю ее и перевезли!” А там — распоряжались Корнеич с отцом, и уже через час домина был аккуратно поднят и поставлен на “быки”, большие пни, а с улицы уже закрывали столбы и строили заново.

Я был в диком восторге, Праба басовито хохотала, а мама плакала: “И всегда вот так! И ничего же не сказал! Хоть бы посоветовался…” — “А зачем же советоваться?” — удивилась Праба. — “Ты его вовсе не понимаешь! Петя правильно сделал. Всё сам обдумал и сделал, а тебе — никаких хлопот. А то бы охала да ахала, да перечила бы!” Мать не сдавалась: “Никогда я ничего не знаю. Вот, так с этим доминой…” — “Да перестань ты, а то от слез раскиснешь!” — уговаривала Праба: “Делает, так и надо. Хозяин ведь!”

За завтраком родители об этом говорили, и отец тоже сказал: “А зачем тебе знать нужно было? И без тебя все как по линеечке вышло! Потом и не привык я. Ведь всегда, если что-либо хорошее придумаю, ты возражаешь!.. Перестань шуметь!.. Ведь это же для дела нужно. Теперь будет, где яблоки зимой держать. Раньше было всегда трудно с ними”.

— Тебе все равно! Ведь теперь вся округа, Николаевка, Раково, Змиево, Самарское, Донские Хутора, Шамшино — будут про тебя знать!

— Ну и что же? Будут знать, а мне того и надо, наниматься придут.

— Да ведь люди неведомо чего наплетут…

— А я так и испугался! Что я, девушка, что ли?

— Наверх, до начальства дойдет.

— Ну и пусть доходит. Мы никого не били, не грабили, только дом перевезли, да мужики, каждый по трешке заработал. В Америке и не то еще возят.

— Что мне Америка! То Америка, а то наша деревня, да и ты… Ты ведь поп все же? Неприлично духовному лицу такие “козлики” выкидывать.

Отец наконец рассердился:

— Ты что же? Ссоры ищешь? Дело сделано, ну и помолчи.

Тут Праба взяла маму под защиту: “Ну, ты, Петя, не того… как его… не кричи! Она, бедная, испугалась утром… Перестаньте!” — и увела маму в спальную.

Отец еще с месяц возился со своим приобретением, пока не устроил там полную чистоту, все перемыл, перекрасил, а что осталось без покраски, так песком и дресвой[71] натерли, что побелело. Зажгли особую печку, привезенную из города, поставили для влажности ведра воды. После этого домину наполнили яблоками. Некоторые из них выдержали даже до конца мая. Теперь и мать не возражала, и говорила: “Как увидела, сколько коней да мужиков, да еще домина во двор лезет!.. За сердце хватило! Думала, с ума отец сошел…”

Теперь работа пошла легче, потому что все яблоки можно было легко сортировать, и уже прямо на месте готовить ящики, а не таскать их то взад, то вперед.

Вспоминается мне, как привезли к нам доломитный камень для пяти-шести молодых яблонь. Народу было тоже, в этот день! Камень — целая гора! Перестарались итальяшки, как-то его и на русскую железную дорогу перегружали? И вот, долбят его мужики, бьют в щебень, целый день помахивают молотами. Потеха! Мать опять вздыхала про себя: “И нет у него, чтоб по-человечески! Все наровит, чтоб "с треском" шло!..”

Как раз приехала тетя Анна. Мать ей — не знаю чего наговорила, а Анна кинулась к Прабе:

— Ничего не понимаю! Давно это с ним?

— А что давно-то?

— Да вот, что дом чуть ли не с Кубани волоком припер… Теперь вот, камней, и эти дармоеды, по трешке в день, до конца света будут работать — “«тюк!» да "тюк!"” — Что же с ним такое?

— А!.. наконец-то поняла! Да ты сестры не слушай! Петя такой же как всегда, а мамаша наша всего боится — да “что люди скажут”, да “что начальство подумает?” — А мы же, слава Богу, у себя, на своей земле! Петя что хочет, то и делает, лишь бы людям зла не было!.. Да ты сходи в домину-то, и сама увидишь, нужное это было дело, или нет? Ведь плодовый сад у нас, а яблок хранить негде.

Тетя подцепила меня, и мы почти побежали к складу. Там царила чистота и был образцовый порядок. За столами сидели женщины и заворачивали яблоки в шелковую бумагу, другие в серебряную и укладывали в коробочки, на чистой вате.

Тетя поздоровалась, и мы прошли по всему зданию, видели термометры, гигрометры, весы, часы…

— И это все? — спросила тетя.

— Да, это все, — ответил я.

— Тогда не понимаю… Не понимаю, с чего волноваться сестре? Он просто улучшил свое дело!

И сейчас же вернулась к маме, и они обе запальчиво заговорили в полголоса: “Плодовый сад!” повторяла тетя. — “Ты, деревня этакая! Не понимаешь, что это плодовый сад…”

Я сам не понимал, в чем дело, и почему мать наша не признает разных новшеств, которые вводит отец.

Действительно, вскоре заявился к нам и благочинный, поповская гроза, отец Игнатий, и ходил с отцом по саду, потом смотрел перевезенный дом, удивлялся, а отец приказал Михайлу положить две дюжины сидра батюшке в его тарантас.

“Ничего такого не вижу… Бог весть, чего наплели про тебя, — а получив еще несколько ящиков шафранных яблок, совсем размяк. — Боится у нас священство всего нового!.. Это тоже не так хорошо, чтоб…” — и с этими словами исчез в облаке пыли.

— Он было завел речь, что мне, как духовному лицу не надлежит "торговать яблоками", на что я сказал: “Иереи наши урожай благословляют? Пшеницу собирают? Потом что они с ней делают? А продают! Так почему же мне нельзя "яблоками торговать"?” — Развел руками и ответил: “А вот, отец Петр, не знаю…” Но главное-то — я ведь от них больше не завишу, веду собственное дело, а если служу, или приобщаю больных, так это всякий раз разрешает сам благочинный”[, как потом рассказывал отец.]

Я в те годы мало чего понимал, но уже знал, что мужики папу любят, но что начальство его не особенно ценит.

Позже мама говорила: “Его вообще мало кто понимал”.

Вероятно, это и было причиной разных его невзгод.