"Герман Максимов. Последний порог" - читать интересную книгу автора

самоубийством, но не решаются на это, опасаясь, что похороны будут стоить
слишком дорого. Для таких Дом смерти - благодеяние.
А старики? Те беспомощные старики с трясущимися руками и ничего не
выражающим взглядом? Они камень на шее своей семьи, лишние рты, объедающие
общество. "Когда я стану стар, - говорил Лак-Иффар, - и мои руки устанут
держать Священный жезл, я сам приду в Дом смерти". И еще он говорил: "Линг,
потерявший интерес к жизни, но продолжающий жить, не только бесполезен, но
и вреден для общества. Такие - основа беспорядка: им не дорога своя жизнь,
и потому они не ценят чужие. Сорок два сословия, на которые разделено наше
разумно устроенное общество, - это лестница, по ступеням которой поколения
входят в историю. И каждая последующая ступень этой лестницы опирается на
предыдущую. Потерявшие интерес расшатывают основы нашего строя, надеясь,
что лестница рухнет им на голову. Они хотят умереть, и мы должны им
помочь". Велт согласно кивал головой и удивлялся мудрости и гуманности
Держателя.
Мудрость Верховного понимали не все. Многие были против. Осуждали.
Говорили: обман.
Говорили: кощунство.
Говорили: преступление.
Может быть, в этих словах и содержалась правда, но это была мелкая
правда не умеющих глядеть в будущее, правда трусов. Она не заявляла о себе
громко и во всеуслышание, она вползала в уши робким шепотом, она обряжалась
в прозрачные одежды намеков, она отступала и пряталась, стоило ему сделать
попытку рассмотреть ее поближе. Она была слишком непрочна, эта правда, и
Верховный убил ее двумя словами - социальная демагогия.
Говорили. Шептали из-за углов. А он, Велт, строил. Он выбрал хорошее
место - маленькую долинку у Обсидиановых скал. Он врезал Дом в черные
камни, выведя на поверхность двадцать один вход-тоннель. Он построил
автоматическую кольцевую дорогу, которая исключала возможность встречи друг
с другом идущих на смерть у последних дверей. Он предусмотрел все: окружил
дом защитным полем, добился безотказности всех механизмов, вместе с
психологами разработал программу для исповедника. Он строил на века, где-то
в глубине души надеясь, что собственными руками создает памятник своему
гению.
- Построив дом, ты облегчил жизнь лингам?
Велт вздрогнул. Он совсем забыл про машину, забыл, где он и по какому
делу пришел. В чаше осталось совсем мало сока, на два глотка. Он взболтнул
содержимое, и со дна поднялась серая муть осадка.
- Нет, - сказал Велт, - получилось все наоборот.
Да, получилось все наоборот. Борясь за ложную гуманность, он бросил
вызов гуманности истинной. Появление Дома узаконило самоубийство и даже
поощрило его. Соблазн легкого конца дразнил лингов, задавленных тяготами
жизни. И они приходили к стальным дверям и говорили "да". И двери в небытие
открывались. Сюда шли не только те, кого толкали страдания, но и те, кого
вела мелкая обида, минутное заблуждение.
А потом смерть стала модой...
Дом стал роком, символом поражения. Его существование парализовало
волю и лишало смысла борьбу. Он провел черту между желанием и возможностью.
Не было свободы жить, была свобода умирать. Ложь - вместо надежды,
исповедь - вместо пищи, равнодушие - вместо ненависти. То, что, казалось,