III.ОПЫТ ИСТОРИИ ВЕНДОВ-ОБОДРИТОВ(Часть первая)

ВЕНДЫ-ОБОДРИТЫ

В этом труде, касающемся главным образом северных народов, есть строки, относящиеся к Истории Славянства, а потому представляющие интерес даже научного характера. Мы сочли за необходимость перевести эти места, т. к. сами в научной литературе ссылок на Кс. Мармье не встречали, между тем у него есть много такого, что в России было неизвестно, особенно в отношении Западного Славянства.

Ксаверий Мармье сначала описывает монотонный пейзаж в начале весны, когда снег уже сошел, но трава еще не зазеленела. Старые ивы у прудов и озер. Облачное небо. Автор вспоминает книги, описывающие эту северную провинцию, старую землю Славян, полную воинственных легенд и героических традиций, и чувствует к ней мистическое влечение. Пересекая часть Мекленбурга, лежащую на большой дороге (почтовой!) из Берлина в Гамбург, говорит автор, можно составить себе превратное представление об этой земле. Сначала это — песчанные пространства, покрытые слоем песка и редкими соснами, как в Южных Ландах, но немного дальше к востоку и северу начинается хлебный, богатый район, утопающий в фруктовых садах. Дальше начинаются города, известные со средних веков и связанные с началом Христианства. Таков Росток, откуда нападали на Европу Викинги, как коршуны, жаждущие живой крови. Этот город с началом Христианства стал убежищем искусства и науки. Там Визмар, где торговая корпорация соперничала с Гентом, боролась против князей и королей. Доберан, где морские волны омывают могилы древних владетельных князей, и Шверин, где древние замки и кафедральный собор говорят о прежней, древней славе.

Примечаем от себя, что Росток был Столом владетельных князей Вендских, но был очень скоро захвачен Викингами и стал их опорным пунктом для дальнейших набегов на Славянские земли. Вызмер, другой город, о котором говорит Кс. Мармье, был торговым городом Вендов и Вильцев в древности.

Добрян и Зверин играли ту же роль, так как стояли на Пути «из Фряг в Чину»,[126] который пересекал другой Великий Путь, «из Варяг в Греки», и главным складочным местом которого на востоке был Новгород. Само название последнего проистекает из факта построения Нового Града. Старый Град, вероятно, надо искать в нынешнем Старграде. Надо отметить, что и Викинги не сразу овладели Ростоком и что их закреплению в этом городе предшествовала длительная борьба, тянувшаяся, может, столетиями. Удалось им захватить Росток лишь в результате ослабления силы Славянской земли, которая должна была защищаться от Германских племен и от Викингов одновременно. Вероятно, в те времена, когда Славянская земля должна была выдерживать этот двойной напор, возникла идея закладки Нова Града, где [бы] торговля с востоком и югом проходила более спокойно.

Добрян был в прежние времена местом, освященым религиозными традициями, куда являлись толпы паломников. Возможно, что эти религиозные традиции, так как ничто не возникает сразу, были связаны еще с язычеством и появившиеся проповедники, чтобы заодно искоренить язычество и внедрить Христианство, начали использовать эти паломничества, придавая им Христианское содержание, как это они сделали с циклом природы в язычестве, приноровив к праздникам Коляды Рождество и к Красной Горке Радонице — Пасху. Отрицать этого нельзя, хотя мы не имеем точных данных по этому вопросу. Однако, есть кое-какие проповеди, громившие язычество и дошедшие до нас, есть слова Отцов Церкви, по которым можно судить, что так оно и было. Во всяком случае, высказываемая нами «рабочая гипотеза» не противоречит здравому смыслу.

Кс. Мармье рассказывает о начале Христианства в этой земле. «Один из языческих князей этой земли, долго бывший убежденным язычником, уходя на охоту, дал обет построить монастырь на месте, где ему удастся убить оленя. В гуще леса он встречает белого оленя и его убивает, а на окровавленной траве ставит первый камень для основания монастыря. Однако, земля, на которой был построен монастырь, часто подвергалась морским наводнениям, разорявшим всю долину. Однажды вечером, когда одно такое наводнение залило всю долину, монахи стали на коленях молиться и молились всю ночь, прося Бога помочь им. На утро море, покорное голосу Своего Создателя, ушло на большое расстояние,[127] и там, где был берег, усыпанный песком, возвышались скалы в виде дамбы и преграждали путь воде. И сейчас эти скалы носят название «Дер гелиге Дамм» — «святая дамба».

Первое, что бросается в глаза в этой легенде — это белый олень (подчеркнуто нами).

На острове Руян (Рюген) во времена язычества был храм, при котором находился белый конь. Старший священник при храме истолковывал действия белого коня, как предзнаменования войны и мира. Для этого на земле раскладывали стрелы, цепы для обмолота урожая и другие предметы. На который из них белый конь ступил, то и должно было произойти. Подобный же обычай,[128] носящий в Индии название Ашвамедха,[129] был в ходу еще в нашу эру. Таким образом, связь между белым конем и белым оленем видна довольно явственно.

Кроме того, и сам белый цвет имел у Славян, как и у Ведийцев, их Предков, священное значение. Белые ризы до сих пор в ходу в разных Христианских исповеданиях, они имеют наряду с ризами золотыми частое применение. Золотые же ризы митраизма, как и сами митры, расширенные кверху, как у Греков и Русских, не только одинаковы с митрами митраистических священников, но даже имя их осталось, указывая на происхождение. Персидские войска Кира и Дария носили подобные же шапки, которые, якобы, если вера воина была достаточно сильна, предохраняли его силой Митры от смертельных ударов мечом или саблей. Об этих деталях можно найти достаточно источников в персидских барельефах.

Балтийское море, как известно с давних пор, передвигается. Восточные берега Швеции понижаются, а норвежские поднимаются из океана. В Балтийском море есть целые окаменевшие леса хвойной породы на дне, и оттуда море вымывает куски окаменевшей смолы — янтаря. Так что в основе этой легенды, вероятно, лежит это тектоническое повышение южных берегов Германии, в то время бывшей Поморской Славии.

С Добряном связана и другая легенда «о пастухе Стефане». Автор о ней говорит так: «Бедный пастух по имени Стефан был жертвой злой судьбы. Каждую неделю его стадо уменьшалось: то волк у него резал лучших овец, то ягнята падали от мора. Позже даже пастбища, казалось, потеряли питательную силу. Травы не могли накормить истощенное стадо, а вода в ручье, протекавшем в долине, не могла утолить его жажды. Однажды, когда Стефан, сидя в стороне, с тоской думал о своих несчастьях, он увидел приближающегося к нему человека, которого по виду его плаща и шляпы он мог принять за городского начальника, [члена] магистрата. Тот ему сказал: «Ты меня не знаешь, Стефан, но я тебя знаю издавна, знаю, сколько много ты потерял в течение этих многих лет; мне тебя жалко, и я явился, чтоб указать тебе на средство, которое тебя избавит от несчастий, сыплющихся на тебя. В первый же раз, как пойдешь говеть, возьми частицу, сохрани ее и вложи в твой посох, которым ты погоняешь стадо, веди его на пастбище. Тебе больше не будут страшны ни волки, ни мор!» Поначалу бедный пастух отогнал от себя всякую мысль о подобном кощунстве, так как он был хорошим Христианином. Однако в тот же вечер пали от мора две лучшие его овцы из стада. На другой день третья овца утонула в озере, и четвертая погибла от хищников. В отчаяньи он ухватился за совет сатаны. Он пошел в церковь, утаил частицу Св. Тайн и, вложив ее в палку, погнал стадо, как сказал незнакомец. И что же, его бедная жизнь превращается с этого дня в веселую и богатую. Овцы его поправились, и ягнята выросли все на удивленье людям. Везде, где он касался палкой, все зеленело, ручей наполнился светлой водой, и даже скалы, бесплодные скалы, покрывались травой, а волки, завидя его посох, разбегались. Вскорости пастух из бедного человека становится одним из богатейших людей, и когда другие спрашивают о секрете его успеха, он на них смотрит с пренебрежением. Но жена его знала, в чем заключалась его тайна. Она сказала соседке, а та под влиянием голоса совести рассказала аббату из монастыря, который сейчас же, надев на себя епитрахиль и ризу, пошел в дом бывшего пастуха.

В минуту, когда он входил в дом Стефана, он казался освещенным как ярким солнцем, а посох, в котором была частица, сиял как канделябр, окруженный небесным ореолом. Что до Стефана, то говорят, что он провел остаток своей жизни в посте и молитве и что в последнюю минуту жизни Приор монастыря дал ему прощение и разрешение греха, так как был личным свидетелем его полного раскаяния». Мармье добавляет, что Реформизм истребил эти легенды монастырей и что сейчас там, где «раздавались религиозные напевы у Святой Дамбы, в курзалах и банях раздаются напевы оперных арий».

Эту легенду мы перевели и поместили в эту книгу не потому, что она имеет какое-либо особое значение, а что в ней есть элементы греха, суеверия, раскаянья и Христианского подвига. Из нее же видно, что Германский рационализм вышел из Реформы, которая постаралась уничтожить все, имеющее отношение к чудесному в Христианской жизни.

Шверин еще в 1018 году служил Вендам крепостью, указывает на стр.12 Кс. Мармье, и был известен под именем Зверина, а в Латинских Хрониках того времени обозначался «Суеринум». Таким образом утверждение Шафарика, Нидерле и других славистов, что под именем Шверина надо видеть Зверин оказывается подтвержденным Мармье.

С другой стороны, он указывает на имя этих славян, живших в Зверине, и называет их Вендами. Эта Вендская земля простиралась до Вены, носившей имя Винда — Видень. Это было большое Славянское государство, говорившее на языке, близком Польскому и Чешскому.

В продолжении целого века Зверин был лишен значения столицы, видимо, завоеванный Германцами, и когда население было достаточно германизировано, ему вернули его значение. Альтштадт остался таким же, как был в старые времена с кривыми улочками, узкими домами и замком, находящимся на острове, «темным, как старая военная песня», как говорит Мармье, и рядом с ним высится Нейштадт.

Из этого видно, что в старые времена при постройках новых городов исходили из городов старых. Это является еще одним косвенным подтверждением, что и наш Новгород построен переселенцами из какого-то Старого Града. Откуда они могли взяться, если не из пределов теснимого Германцами Вендского Государства? Правда, могло быть и так, что Новгород был построен на месте Старого Града, сгоревшего от пожара или разрушенного войной, но тут нам доподлинно известно, что Новгородский край изобилует камнем и что Новгород был построен из камня, а не из дерева.

Дальше Кс. Мармье говорит о Германском периоде Зверина, который нас интересует меньше.

Между прочим, он упоминает о древностях края, которые и для нас представляют интерес, так как в них скрывается и прошлое Славянской земли. То, что Славяне были германизированы, является с их стороны жертвой, благодаря которой смогли уцелеть и мы сами. Если бы Германцы, занимая Славянские земли, не встречали ожесточенного сопротивления, они бы прошли значительно дальше на восток, и, может быть, если бы не все Русские были бы онемечены, то Польши, вероятно, давно не существовало бы на свете.

Славянские земли забирались таким образом: сначала в их свободных углах появлялись отдельные колонии, затем между ними возникали другие, а потом, когда Германское население было достаточным, являлся Германский же князь, истреблял Славянскую Княжескую Семью, и край становился Германским. Столица назначалась на новом месте, а затем, когда Германизация была законченной, ее переводили для удобства, меняя Славянское название на Германизированное, в прежний город. Так из Зверина стал Шверин, а из Ясны — Иена.

Распространение Христианства дало новый повод для порабощения Славянских земель. Римские Папы смотрели на насаждение добродетелей огнем и мечом очень благосклонно и, вероятно, помогали, посылая своих Проповедников-Просветителей. Славяне в этой борьбе погибли, потеряв свою этнию, но мы, Русские, уцелели благодаря их самоотверженной борьбе. У нас тоже, правда, было немало врагов, но все эти враги не были такими сильными и методическими, как Германцы Х века. Под их тяжелой дланью исчезли все Западные Славяне, и если их сохранилось немного в Полабьи, Лужице и Мекленбурге, то и в этом случае они уже почти не Славяне, а Германцы, говорящие на Славянском наречии.

Мармье, не забудем, видел эти земли век тому назад и еще видел остатки крепостей, могилы Славянских Князей, разные здания, от которых теперь больше ничего не осталось. Он, правда, как Француз, говорит без особого интереса и без Славянского подхода к вопросу, но все-таки его свидетельство для нас очень важно. Во-первых, автор говорит о красоте полей, и особенно на берегу моря. «Кроме этого, воспоминания прошлого, традиционные монументы придают (этим местам) новый интерес. Здесь и там видны развалины крепости, защищавшей край от нашествия Саксов. Дальше, в долине, встречаются могилы Гуннов в виде пагод из гранита, как сказал один писатель, могший сравнить их устройство[130] с таким же у религиозных зданий Индии. Возле них находятся «круглые могилы» («кегел-гребер»), которые хоть и являются позднейшими, но дохристианскими, и среди этих языческих руин видны руины разных религиозных католических сооружений Средневековья. Все три эпохи находятся в нескольких футах под поверхностью земли, вместе с их характерными особенностями, что позволяет их отличать одну от другой. Возле Пришендорфа находится Гуннская Могила, имеющая 30 футов длины и 15 ширины. Она окружена 15 глыбами гранита. В этой ограде на глубине четырех метров найдены были погребальные урны (разбитые), ножи и топоры из камня, какие имеются в большом количестве в Копенгагенском музее, а также украшения из янтаря. Возле Людвигслюста найдены были в одной могиле («кегелграб») браслеты и бронзовая броня. Другие раскопки были предприняты и везде могилы, закрытые в течение веков, раскрываются как книги, давая новые страницы для антиквара и ученого. Совсем недавно Великий Герцог отдал приказ, охраняющий могилы от ненужного повреждения. До сих пор кузнецы перековывали найденные мечи на плуги, и пастухи играли черепами Гуннов, которые в свое время наводили ужас на всю Вселенную».

Таким образом, в этом абзаце Мармье говорит об остатках погребальных сооружений, урнах, мечах и броне, одни из которых Гуннского происхождения, другие — более древнего, вероятно, Славянского, и наконец, третьи — Каменного века. Все это было еще сто лет тому назад в Мекленбурге, в той части, которая тогда была Землей Зверина, большого Вендского государства.

Уже одно то, что такое государство могло противостоять Германскому Движению, говорит, что если организация его уступала Германской, то в военном отношении они были почти равны, ибо «освоение» Славянских земель Германцами произошло не сразу и тянулось несколько веков, по крайней мере. Значит, сила Вендского государства была достаточно большой, ибо при небольшой силе оно было бы сразу захвачено и порабощено. По другим источникам нам приходилось слышать (в Чехии), что зверинское население Славянского корня сохранило много легенд, никому не известных, которые переходят от отца к сыну и среди которых есть сказание о Марко-Богатыре.

Обычаи Мекленбургских крестьян, описанные Мармье, сводятся к следующим: «Было бы лишним искать по всей Германии подобного положения. Они связаны с землей, и чем больше они на ней остаются, тем труднее их оттуда заставить уйти. Для начала эксплуатации приличного участка фермер должен обладать суммой от 20 до 30 тысяч франков. Это он обязан купить не только лошадей, но и все приспособления для ведения хозяйства, он платит налоги и все постройки, возводимые на земле хозяина, принадлежат ему. Через сотню или полторы лет образуется столько построек, стен, ему принадлежащих, зеленых изгородей, каждый стебелек которых посадил он, столько сделано работ по осушению и поливке, что никто не может с ним спорить о месте, где он живет. Он записал свое право своим трудом на каждой меже, на всякой тропинке. Таким образом, как только контракт по найму истекает, ему его возобновляют с небольшими изменениями, и часто собственник земель меняется, но фермер остается все тот же».

Простой костюм, идущий от предков, состоит из шерстяных штанов или из суровой материи, из синего кафтана без воротника, кожаный пояс и круглая шляпа дополняют несложное убранство мужчины. Женщины носят по нескольку юбок, одна на другой, красные чулки и туфли вроде далекарлийских, на высоких каблуках. Их лица спокойны и чисты, тип, подобный тому, что можно встретить, начиная от Саксонии до Норвегии, глаза голубые, волосы русые, цвет лица белый, немного розоватый.

Мужчины крепки и сильны. С детства они привыкают ко всем переменам погоды, а с юности они приучены к труду и обладают большой выносливостью. Как старые воины севера, гордившиеся тяжестью своих мечей и могуществом мускулов, обитатели этого края, говорит Мармье, придают большое значение своей физической силе и, как Бретонцы, любят борьбу, состязания, бега верхом и бег пеший, наперегонки. Кто-либо, кто хотя бы раз не участвовал в этих состязаниях или кто не может поднять мешок в шесть мер Ростока (около 360 или [3]80 Франц. фунтов) считается никчемным человеком. Мекленбургские фермеры богаты или вообще обладают достатком. Земля их кормит, дает хлеб, фрукты, коноплю, все, что им надо для удовлетворения первых потребностей. Скот им служит в остальном отношении. Они торгуют скотом, а охота и рыбная ловля дают им побочный заработок. Они обладают способностью сами делать свои инструменты для хлебопашества, делают сами мебель, и встречаются среди них мастера, резчики по дереву, как в средние века, искусно выделывающие фигурки. Другие делают часы, как в Шварцвальде. Недавно видели даже такого крестьянина, который, никогда не видев учителя по музыке, изготовил[131] очень хорошее пианино.

Обиталище их в первую очередь указывает на порядок и зажиточность хозяев. Чаще всего это большой дом из кирпича, разделенный на две части. Вход через амбар (не похожий на русскую ригу или овин), который высок и широк, всегда в чистоте. С обеих сторон амбара помещение для работников, сторожащих скот и хлеб (ночью вору трудно пробраться мимо них незамеченными). В глубине дома кухня, где производятся зимние работы, после комната фермера, украшенная ореховой мебелью, со шкапом, где хранится календарь,[132] Библия, молитвенники, затем — супружеская кровать, украшенная цветами и лентами в праздничные дни.

До сих пор Мекленбургские земли разделу почти не подвергались: они делятся только на большие поместья, и каждое из них составляет как бы республику, где главные работники являются как бы сенаторами, а сам фермер — президентом. Всякий работник имеет свои права, обязанности и чин и повышается в чине с каждым годом в соответствии с возрастающим опытом и признанием семейным советом его верности. Первым из них считается тот, которому поручены лошади. Он представляет еще в крестьянском доме то лицо княжеских домов, что носит титул «Маршалка», откуда пошел и великий титул Маршалов (во Франции).

Таким образом, и Мармье подчеркивает роль лошади в Мекленбургских крестьянских поместьях.

Дальше он говорит, что «в апреле или мае, когда выгоняют в первый раз скотину на траву, религиозные обитатели фермы празднуют как язычники возвращение солнца и весенней красоты (полей)». Значит, и здесь сохраняется языческая традиция — связь с циклами природы. Сто лет спустя наша жизнь уже лишена этой связи, ибо современная[133] цивилизация создала особый, независимый от циклов природы порядок.

«Детом, когдя косят сено, празднуют новый праздник, — говорит Мармье, — и новое празднество по окончании сенокоса». Мы можем поставить этот обычай в параллель с Юрьевским (на Днепре), когда говорилось: «Зеленые Святки — сенокос, а по ним — Посены[134]».

Мармье говорит, что эти празднества сопровождаются песнями и танцами в сопровождении особых церемоний. Так, косарь подает разные грабли сборщице травы, причем эти грабли украшены и повиты зелеными ветками. Таким образом, и в этом обычае мы видим общее с русским празднованием Зеленых Святок, когда полы посыпают травой и углы домов украшены зелеными ветками или же, как его называют на юге России, «клечевом».

В ответ на это приношение девица сплетает косарю венок из колосьев и васильков. После начинаются веселые хороводы, мужчины и женщины, хозяева и работники — все входят в цепь хоровода и кружатся вокруг зеленой яблони. Если при этом случится, что к месту увеселения подойдет любопытный прохожий, к нему бросаются девицы-веницы и связывают руки, требуя выкупа (вена!), а получив таковой, втягивают его в хоровод, и он становится гостем.

Ясно, что эта церемония имеет в виду изобразить свадьбу, сопровождавшуюся выкупом, или Веном. Всякая девушка — работница в доме, и если она выходит замуж, то дом лишается рабочих рук. «Жита венить некому будет!» — отвечали сватам в Юрьевке. А те отвечали другой фразой: «А мы дадим вено!» Сам глагол, относящийся к бракосочетанию — венчать — имеет не только тот смысл, что на голову брачущихся кладут венец; в древнее время их венчали венками из колосьев и цветов: и потому венчать обозначает: «возложить венки на их головы». Венок был, с одной стороны, символом брака, а, с другой, символом вена, т. е. стоимости ржаного или пшеничного поля. И название «нива» — испорченное «вено»! В Юрьевке (село Новомосковского уезда, Екатеринославской губернии) говорили: «Они пошли вдвоем ниву венити!», когда хотели сказать, что какая-либо парочка недавно поженилась.

Таким образом, в этом описанном Мармье обычае мы видим Зажины и Спожины — два празднества, идущие из седых, еще языческих времен. Эти же празднества справлялись и в Юрьевке, как и в Антоновке на Задонье.

Осенью крестьяне занимались приготовлением табака возле очага, и в это время шли (вероятно, сказителями были старики) рассказы, старые песни о прошлом, сказки про фей, как говорит Мармье. Нам кажется, что эти «феи» были никем иным, как Русалками либо Богинями, как например, Щедрыня-Лада. Конечно, Француз понял лишь применительно к своему, романскому пониманию. У Французов нет в мифологии Русалок, а есть только Феи.

Вместе с тем мы можем заметить, как исчезли из быта Мекленбургских Славян Осенние праздники, или Овсени. Они уже сто лет тому назад были заменены чем-то вроде посиделок, во время которых все же рассказывались старые сказы и песни прошлого. Осталась, таким образом, лишь одна часть этих празднеств, та часть, где передавалась грядущим поколениям словесная традиция прошлого, история, космогония, верования и обычаи. Именно Овсени были этим днем в жизни древнего Славянства, когда передавалась традиция и когда подросшие мальчики становились равноправными членами общества после пострижения им волос по-мужски и после испытаний как в ловкости, силе, уме, так и в знании традиции прошлого.

Рождество — это время, как говорит Мармье, «когда все родственники встречаются и когда все друзья собираются вместе, когда все соседи идут друг к другу, как бы сообщая счастливую новость. Уже хозяйка приготовила пенистое пиво, блюда из сухого изюма, которые появляются только в исключительно торжественных случаях, и подарки, предназначенные членам семьи, обитателям дома и приглашенным».

«В Сочельник все находятся в одной комнате, но комната, где заперты подарки, хранит чудесную тайну приготовлений, и благодаря разным таинственным признакам видно, что там готовятся большие события. Дети кричат и прыгают, девушки воображают, какие новые украшения они получат, а мужчины, несмотря на их стоицизм, начинают проявлять признаки нетерпения. Наконец открывается дверь и перед глазами восхищенных зрителей является елка, сверкающая множеством огней. По обеим сторонам ее стоят столы, полные подарков, угощения и всяких лакомств. Все с криком бросаются каждый к своему пакету, смеются, радуются и вечер заканчивается песнями и веселым ужином».

Мармье называет елку «этот религиозный символ». Из его описаний не видно, вся ли Германия праздновала в эти времена елку или только одни обитатели Мекленбурга.

Автор говорит, что Рождество — любимейший праздник Мекленбургских фермеров и что его можно сравнить только со свадебными торжествами, когда выдают замуж или женят детей с фермы.

Церемония свадьбы описывается Мармье так: «В этот раз дом снова полон друзей и родственников, столы ломятся от жаркого и кувшинов пива. За несколько дней до церемонии какой-либо из друзей дома в роли свадебного глашатая садится на коня и в изукрашенной лентами шлапе, с цветами на одежде, отправляется по окрестностям звать гостей на свадьбу. В указанный день приглашенные являются, кто на коне, кто в экипаже, и устраиваются, как могут, кто на чердаке, кто на сеновале, в амбаре, где есть место. Они привозят с собой подарки жениху с невестой. Жена пастора лично украшает невесту. Она одевает ее в черную юбку в знак серьезности жизни, в которую входит молодая, и опоясывает ее белым передником в знак чистоты. Она ей надевает — в знак богатства — золотые цепи на шею и кладет ей на плечи белый воротник в знак надежды. Воротник вышит зелеными узорами. На грудь она ей кладет золотые блестки, цветы в волосы и корону на голову в виде птичьего гнезда. Так наряженная невеста отправляется в путь в сопровождении двух молодых женщин и восьми всадников почетного конвоя».

Остановимся здесь, чтобы вспомнить, в параллель с этим обычаем, наши деревенские обычаи. У нас молодых «величали», пели (в Юрьевке):

Из сопоставления видно, что наши южные крестьяне считали нареченных молодых как бы царями или королями. Невесту, идущую к венцу, они величают «кралей» (королевой), и обещают молодых «огневи дати», когда из-под венца они влетают через костер горящей соломы во двор. В последнюю бросали в Юрьевке колосья из Первого Снопа. Как мы указывали в книге «Языческий фольклор на Руси», солома, сноп — атрибуты Бога-Отца, а в древности — Деда Вселенной — Исварога-Исвары.[135]

Но вернемся к описанию Мармье.

«Жених является в сопровождении своих друзей. Вдвоем они становятся на колени перед пастором, и когда церемония кончается, все следуют к столу. Тем временем раздается музыка, импровизированный оркестр шумит, труба гудит, скрипка визжит, кларнет гудит как бы сердясь. Все торопятся поскорее допить пиво и идут в амбар, где начинается свадебный бал. После туров хоровода, вальсов, начинается особый танец, имеющий символическое значение, похожий на подобный ему танец на севере, в Швеции и Финляндии, и носящий название «Лек». (Отметим, что по-чешски, т. е. на языке, близком к Вендскому, слово «лек» обозначает «испуг»).

Два гостя втягивают молодую в круг, составленный из гостей, и становятся по ее сторонам, как бы ее охраняя. Другие женщины, взявшись за руки, кружатся вокруг них, закручиваясь многими кольцами. Надо, чтобы молодой муж прорвался через эту цепь. Тогда, когда он уже стоит[136] возле своей молодой жены, на этот раз мужской хоровод вертится вокруг молодых, а женщины стараются прорваться к мужу, но мужчины их отталкивают. После долгих попыток и долгой борьбы они завладевают женой, увлекают ее в брачную комнату, срывают с ее головы корону (в виде птичьего гнезда, как было сказано выше) и накидывают ей на голову черный платок».

Ясно, что этот танец символизирует собой соблазны семейной жизни как со стороны женщин, так и мужчин. Пробиваясь сквозь преграду хоровода, молодой муж защищает свое счастье. Здесь как бы впервые испытывается супружеская верность. Молодые показывают перед всеми, что они любят друг друга и стремятся соединиться, чтоб ничто им уже больше не мешало в их единой отныне жизни.

У древних Славян Русской группы существовал обычай увоза невесты со свадебного пиршества. Врывалась группа друзей кого-либо, кто считал себя отвергнутым женихом, и, схватив невесту, скакала прочь. Гости в свою очередь бросались к коням и скакали за ними. Иногда это были настоящие побоища. Если действительно молодую выдавали против воли, и она любила умыкателя, а тот с ней успевал скрыться и провести ночь, то он становился ее действительным мужем. Большей же частью это умыкание производилось для потехи. При этом дрались захватчики, гости, жених, все, кому не лень, особенно если уже успели к этому моменту подвыпить. Автору приходилось самому видеть такие сцены в детстве в Юрьевке. В случае же нападения с настоящей целью, невесту хватали у церкви, из-под венца, раньше, чем она входила на паперть.

Обычаи Мекленбургских фермеров, обряды и песни, конечно, отличны от Русских фольклорных данных, но есть между ними и нечто общее; поскольку это общее имеется, мы стараемся поставить параллели, сопоставить Русское со Славянским Мекленбургом того времени. Сходство, конечно, лежит в общем фоне, в циклах природы, которые являлись и для Славян Русской группы основным, затем — отношение к лошади, как известно, идущее издревле, со времен, еще соответсвующих Ассиро-Вавилонии, Шумеру и Акаду,[137] Египту, а именно, с тех пор, как начался Век Лошади.

Описывая их отношения друг с другом, Мармье отмечает их Христианское обращение: «Да хранит вас Бог!» Если друг рассказывает своему другу о несчастьи, первый утешает второго, говоря: «Слава Богу, что только это случилось! Могло быть гораздо хуже!» Они верны своим чувствам, но верны и ненависти и суевериям. Они совмещают доверчивость с наивностью детей и упорством Корсиканцев. Доказательством служит хотя бы воспоминание о Семилетней войне. Имеются целые деревни, где эта война оставила вид родовой ненависти к Пруссакам, и часто можно видеть крестьянина на ярмарке перед лавкой, полной товаров, повторяющего с упорством старого Мекленбуржца: «Прусский продукт — скверный продукт!»

Дальше Мармье сообщает, что они сохранили еще страх перед мистическими явлениями, как их предки два века тому назад. В конце XVII века в этой стране еще сжигали ведьм. Они их больше не сжигают, но боятся их и сейчас. Ведьмы и колдуны — друзья дьявола. Они после заплатят мучениями в аду, но пока они живы, они заставляют страдать Христиан.

Их взгляд отравлен, дыхание приносит заразу, и одно приближение их заставляет биться лошадей и выть собак. Если падет корова, закиснет молоко, испортится пиво, новопосаженное дерево погибнет, все это — дело колдунов и ведьм. В ночь под первое мая, в так называемую Вальпургиеву Ночь, фермер ставит три креста на дверях коровника, чтобы колдуны и ведьмы, летя на свой шабаш, не тронули бы их своим заклятьем. Как только рождается ребенок, сейчас же зажигают лампу, и пока он не крещен пастором, лампа продолжает гореть у его колыбели, чтобы злые духи не могли к нему подступиться.

Эти суеверные идеи уходят в далекое прошлое, охватывают настоящее и простираются в будущее. Крестьянин, боящийся за свой урожай, девушка, сомневающаяся в своей любви, загадывают, как части судьбы, как предзнаменование — по птичьему лету, (ищут знака) в волне, в осенних облаках, в весенних цветах. Особые крики ворон предвещают войну, своеобразный свист прялки — замужество (в южной России сыч приносит несчастье, а удод предвещает скорый отъезд). Если в день Святого Валентина девушка растопит свинец, выливая его в воду, она в нем видит образ будущего мужа. Если кто-либо из семьи должен умереть в году, на Новый Год можно видеть гроб на снегу крыши. Возвращаясь к ночи Святого Валентина, автор говорит, что в эту ночь девушкам снятся женихи».

«Английская традиция говорит, что в эту ночь падают с неба три капли: одна теряется в воздухе, другая проникает в недра земли и тертья падает в воду. Первая будит в воздухе творящие силы, вторая и третья будят жизнь растений и животных».

Говоря об этом абзаце, мы можем сказать, что он вполне совпадает с тем, что лежит в основе так называемых «суеверий» на юге России. Разница лишь в датах. Так, Английская легенда о Трех Каплях, падающих с неба, вполне совпадает с Тремя Росинками на Троицу по верованиям обитателей Юрьевки: первая падает на землю, пробуждая в ней растительную силу, вторая улетает с ветром и кропит поле, а третья падает в речку в Майскую Ночь (первое мая), после чего Русалки больше не могут сделать зла Христианину. Эта легенда, идущая из Ведийского источника, является символизацией Трех Шагов Вишну.[138]

Так как примитивные верования все народы более или менее Арийского происхождения получили из Ведийского источника, в них заключены и символы Ведизма. Мы не знаем, как проникли верования Арийских Славян в Англо-Саксонский фольклор, но они в нем имеются. Так, в Шотландии существует выражение «Мерроу!», однозначащее с нашим «чтоб тебя Мор-Мара взяла!» Мор-Мара — супружеская смертная чета. Она «душит умирающего и питается его жизненной силой». Потому Славяне, когда еще были Скифо-Сарматами, стремились прогнать эту чету криком, барабанами и металлическим звоном, вообще говоря, шумом. Так же делают и шаманы в Сибири.

Настоящий научный взгляд на «суеверия» уже иной. Теперь считают, что «за суевериями скрывается некая реальность». Их изучают, старательно записывают, но прежнее варварское отношение науки к ним, когда над суеверными людьми смеялись, истребило большинство этих суеверий, а главное — нарушило их стройный порядок, в котором был известный смысл.

Мармье говорит дальше: «Все стихии[139] имеют здесь добрых или злых гениев, невидимый и мистический мир касается всех сторон мира видимого и занимает все умы своими неопределимыми гармониями и сверхестественными проявлениями. В водах живет чудесный Музыкант, чарующий своей арфой и серебряными струнами ухо и душу рыбака, в лесу — Дух Мечты одиночества, обладающий нежным взором и издающий тихие вздохи, в воздухе старый Один, осужденный на постоянную скачку на своем коне, за всегда ускользающей добычей, за которой он охотится». Нет сомнения, что в этом образе Одина заключен другой, а именно — Небесного Всадника-Вестника Ашвина.

«Недра земли, горы заключают свой мир неутомимых гениев, хранящих алмазы и кующих металлы». Здесь, конечно, тоже переложение образа Небесного Кузнеца Твастыря[140] -Перуна на гениев подземного царства. Это Твастырь-Перун кует в Небесной Кузнице мечи и рала, согласно Ведам. Смешение легенд и перекладывание образов один на другой — постоянное явление в веках. Все народы, имевшие первоначальный стройный мифологический мир, кончали тем, что начинали путать Атрибуты Божеств. За первым смешением Атрибутов следует разделение религии, первоначально целостной, на отдельные культы, а затем на враждующие друг с другом религии, секты и, наконец, за этими изменениями следует смерть религии.

Мармье говорит дальше: «Старые замки, руины имеют [сво]их гостей, таинственных (обитателей), которые хранят развалины».

Как видно, во-первых, из этого описания, лошадь играет большую роль, и сам старый Один скачет во время охоты на своем неутомимом коне. Конная же охота — Иллирийская охота, что видно из рисунков на посуде, найденной в Германии, в могильниках. Эти рисунки, записи при помощи идеографического письма, достаточно многочисленны, и они совпадают с текстом «Книги об охоте», уже цитированной нами в предыдущих трудах на эту тему. Разрозненные упоминания о ней имеются и в Римских, и в Греческих источниках. Что касается духов, населяющих руины, то это общее явление для Славянского религиозного мировоззрения. В символике скачущего на коне Одина есть еще образ Иллирийского быта, а сам Мекленбургский быт является почти копией этого быта. Иллирийцы тоже жили большими поместьями, и челядь, работая в поле, ухаживая за скотом, пользовалась уважением хозяев и жила с ними одной жизнью. Хозяева развлекались охотой, причем любили скачки в поле, в погоне за зверем.

Надо отметить, что Германская мифология в сильной степени насыщена элементами Славянской, а последняя, вероятно, в значительной степени насыщена элементами мифологии Иллирийской.

Мармье говорит, что в старом Шверинском замке «живет Пук, существо невидимое, подвижное, читающее в сердцах людей как Асмодей,[141] которое сторожит день и ночь дворец, помогает чистым сердцем и тревожит без устали тех, на устах которых только фальшивая похвала, а в сердце одно предательство».

В этом абзаце мы без труда узнаем Славянского Домового. Как и в предыдущем случае его образ перекрыт образом Пука, или Пека. На юге Росси, сердясь, люди говорили: «Цур тебе, Пек!» Первое слово — испорченное Щур, т. е. дальний Пращур, уже ставший за давностью священным для каждого человека в силу культа Предков. Пек — второе лицо, сопутствующее Щура. От кого отворачивается Щур, тот принадлежит Пеку. Вероятно, Пек — Дух Зла. Поэтому и ад по-русски — пекло. То ли пекло происходит от «печь, жечь», то ли от того, что там обитает Пек (или Пеки).

Автор говорит о нравоучительных легендах с христианским и Библейским содержанием, как например, о детях, укравших хлеб у бедного пастуха и обращенных в камни, о богаче, отказывающем бедняку в помощи, и дом этого богача погибает от удара молнии. Бедняк укрывается под дубом, куда прибегает и пострадавший богач и там они мирятся. Дуб, как мы указывали в предыдущих работах, есть символ Перуна, а сам Перун — один из Атрибутов Исварога.[142] Поэтому «укрыться под дубом» означает в то же время «прибегнуть к Божьему покровительству», последнее достигается молитвой, и, таким образом, оба эти человека, соединенные несчастьем, сотворили молитву и с ее помощью очистились оба от греха, первый от греха скупости, второй от греха обиды.

Есть еще один сокровенный смысл этой легенды: разделенные земным богатством, эти люди соединились в молитве, объединились в Боге, а в нем они объединились через несчастье, а также через молитву. Обращение детей в камни — это увековечение совершенного греха. Камни должны напоминать людям о тяжести воровства, как грехе.

По словам Мармье, дьявол играет большую роль в жизни и традициях Мекленбурга, появляясь то в черном плаще, как Мефистофель, то в виде [члена] магистрата или в виде крылатого дракона. Там он строит церковь, здесь — перебрасывает мост, а в другом месте помогает срубить дерево или вспахать поле. Нет такого труда и глумления, на которое бы он не пошел ради уловления души человека в свои сети. Чаще всего он бывает обманут, ибо те, кому он помогал, обращаются к Богу за защитой.

Скажем лишь, что в этом виде дьявол является отголоском дракона в древности, что идет, несомненно, из Азии, вероятно, из Ферганы еще, ибо Дракон — символ китайского происхождения.[143]

Автор добавляет: «Он (дьявол) представляет из себя чувственность, отталкивающую и грубую, которую побеждает разум». Последнее — попытка реалистически настроенного романца «разумно объяснить заблуждение» крестьян, создавших Мекленбургские легенды. С материалистическими попытками объяснения Добра и Зла нам не впервые приходится сталкиваться. Европейцы, прожившие Средневековье в формальном благочестии, не добираются «до сердцевины» вопроса. Между тем обитатель Мекленбурга, Славянин в прошлом, понимает Добро и Зло как два полюса, между которыми он должен жить, и его душа кидается к Добру, отрицая Зло. С точки зрения моральной, крестьянин-творец легенд может быть наивен, но он ближе к истине, нежели рационалистический европеец.