"Франсуа Мориак. Пустыня любви" - читать интересную книгу автора

значили. Он повторил: "Еще чего!" - но не мог не расслышать зова в
сдержанном отцовском послании. Он не был так слеп, как г-жа Курреж, которую
раздражала холодность и резкость мужа и которая часто повторяла: "Какой мне
толк от того, что он добрый, если я сама этого не чувствую? Представьте себе
только, что было бы, будь он злым".
Раймон растерялся перед этим зовом - зовом отца, которого он не в силах
был ненавидеть. Нет, он, конечно, ему не ответит, но все-таки... Позднее,
когда Раймон Курреж будет восстанавливать в памяти обстоятельства этой ночи,
он вспомнит, с какой горечью в душе входил в маленький пустой бар, но
забудет о ее причинах - об измене приятеля по имени Эдди и о приезде в Париж
отца; он уверит себя, что это горестное настроение было рождено у него
предчувствием и что между его душевным состоянием в тот вечер и
надвигавшимся на него событием существовала незримая связь. С тех пор он
неизменно повторял, что какой-то мальчишка Эдди и даже доктор Курреж не
могли бы привести его в такое смятение и что, едва пригубив свой коктейль,
он бессознательно, душой и телом, почувствовал приближение той, что в ту
самую минуту сидела в такси, остановившемся уже на углу улицы Дюфо, рылась в
сумочке и говорила своему спутнику:
- Вот незадача, я забыла губную помаду...
- Возьмешь здесь, в туалете, - отвечал он.
- Какой ужас! Чтобы подцепить заразу...
- Ну, тогда Глэдис одолжит тебе свою.

* * *

Она вошла: шляпа с опущенными полями скрывала верхнюю часть лица,
оставляя взгляду только подбородок, на котором время отмечает возраст
женщины. Пятый десяток уже тронул кое-где его нежную округлость: слегка
одрябла кожа, наметилась тяжелая складка. Тело, скрытое меховым манто,
видимо, располнело. Она остановилась на пороге сверкавшего огнями бара,
ослепленная, как только что выпущенный на арену бык. Когда к ней
присоединился ее спутник, отставший из-за пререканий с шофером, Курреж, не
сразу узнав его, подумал: "Где-то я видел эту рожу, это же типичный
бордосец". И пока он разглядывал лицо грузного пятидесятилетнего мужчины,
словно еще больше расплывшееся от самодовольства, на язык вдруг само собой
навернулось имя: Виктор Ларуссель... С бьющимся сердцем Раймон стал
присматриваться к женщине, а та, заметив, что в шляпе здесь она одна, сняла
ее и тряхнула перед зеркалом головой с короткой стрижкой. Стали видны
большие спокойные глаза, высокий лоб, наполовину прикрытый модной редкой
челкой - несколькими прядями темных волос. В верхней части лица
сосредоточилось все, что еще оставалось у этой женщины от ее нерастраченной
молодости.
Раймон узнал ее, несмотря на короткую стрижку, располневшую фигуру и
признаки медленного увядания, шедшего вверх от шеи ко рту и щекам. Он узнал
ее, как узнал бы дорогу, по которой ходил в детстве, даже если бы осенявшие
ее дубы были срублены. Курреж прикинул в уме число прошедших лет и через
несколько секунд подытожил: "Ей сорок четыре года: мне тогда было
восемнадцать, а ей двадцать семь". Как всякого, кто путает счастье с
молодостью, его никогда не покидало глухое, но тревожное сознание
невозвратимости минувшего, взор его непрестанно погружался в бездну мертвого